Синий кобальт: Возможная история жизни маркиза Саргаделоса
Шрифт:
— Четыре или пять тысяч крестьян пришли на завод и разрушили его, — сказал сын, — уже сейчас по этому делу около восьмисот обвиняемых. — Он остановился, будто ему нужно было перевести дыхание, и продолжил: — Пять тысяч жителей из многих приходов не сбегаются так вдруг, отец, их надо было созвать. Я не верю, что они пришли просить у тебя плату, которую ты им должен, или смягчения суровости в отношении к ним, как скорее всего заявит генеральный представитель, испрашивая для них помилования.
— Значит, это священники их созвали, quod eran demostrandum [97] , — ответил Антонио, довольный тем, что может ввернуть латинское выражение.
— А кто же еще? Они сходились в предварительно оговоренных местах и оттуда направлялись
— Как ты об этом узнал? — спросил его Антонио.
97
Что и следовало доказать (лат.).
— Спрашивая здесь и отправляя людей послушать там. Дело в том, что прокурор спросил священника из Лиейро, посылали ли письма он и его товарищи для того, чтобы организовать облаву, и он ответил, что посылали, хотя облава-то была не на волка, а на тебя, — ответил Шосе.
— И это сделал Антонио Мартинес Варела?
— Вот именно.
— Ну и сукин сын!
Они уже созерцали последствия разгрома. Антонио наконец-то мог разглядеть все спокойно. Картина была неутешительная. Трудовой день к тому времени уже закончился, и люди начинали собирать инструменты, проработав несколько часов. Антонио взглянул на трубу доменной печи и мысленно порадовался, что она продолжает возвышаться надо всем, будто бросая вызов. Больше он не захотел ничего рассматривать и перевел взгляд на Шосе, ожидавшего от отца какого-нибудь замечания, но ничего не сказал, побуждая сына продолжить свой отчет.
— И еще он имел дерзость утверждать, что его прихожане были освобождены от транспортировки грузов, поскольку они моряки и он никогда не стал бы их подстрекать к нападению; но матросики-то его напали. И мало этого, он и еще писарь Дос Сантос многих созывали на сходку и уговаривали больше не заниматься бесплатными перевозками. Это все они. Они даже сумели убедить кузнеца Антонио Эйшо, который занимается заточкой серпов, чтобы тот тоже явился.
Антонио слушал очень внимательно, а Шосе, как никогда, ощущал свою значимость. Он начинал ощущать себя частью промышленного комплекса, незаменимым участником авантюры, которую в свое время предпринял его отец и которую он намерен был продолжить, заручившись его незаменимой поддержкой.
Облава на волков была обычным делом еще со времен Средневековья. Священники и идальго даже угрожали старшим егерям штрафами в четыре дуката, если они не устроят ее, нарушив обычай, отводивший облаве обязательный каждый первый понедельник месяца. Если бы данное предписание было выполнено, то днем облавы никак не мог бы стать понедельник тридцатого апреля; это был бы первый понедельник мая. Созванные люди двинулись к заводу с ярмарки Валадоуро, из Трасбара, от источника, где они обычно омывали свои болячки; они кричали, что сожгут завод, а если будут неприятности, то их вызволят те, кто их во все это втянул. Итак, они пошли на штурм завода в два часа дня, после того как начали трезвонить церковные колокола.
— Конечно, звонили колокола церквей в Серво, Кастело, Сан-Романе и Буреле. В Буреле в колокола бил Мануэль Басанта, я тебе потом расскажу, кто это такой. Он задержан за то, что бил в набат.
— О, церковные колокола! — ответил на это Антонио Ибаньес, вновь впадая в подавленное состояние. В них били во время тотанского мятежа [98] в Мурсии в семьдесят шестом. А в Овьедо во время похорон коррехидора [99] в них не стали бить из страха, что это может быть неправильно истолковано. Когда же они послужат тому, чтобы успокоить народ? Бедняга его величество, его осаждают со всех сторон то те, то другие, то священнослужители, то французы, его со всех сторон обвевает гнусный ветер, порождаемый столкновением противоречивых сил, вечно замышляющих что-то!
98
…во время тотанского мятежа… — Тотана — город в провинции Мурсия (юг
Испании).99
Коррехидор — административная и судебная должность в Испании. Коррехидор назначался испанским королем и осуществлял функции надзора над местной администрацией и судьями. Должность коррехидора была упразднена в 1835 году.
Он действительно был подавлен, Антонио Ибаньес. Тем не менее Шосе решил, что лучше продолжить и рассказать все до конца, чтобы уже не возвращаться к этому.
— В этот раз им было мало колоколов, они еще и в барабаны стали бить и в морские раковины дуть, как будто это трубы, — сказал он спокойно, словно его это не касалось, — и первое, что они сделали, подожгли мехи домны; потом отправились к мастерским, где находился дядя Пако с лейтенантом Руисом Кортасаром и еще тридцать человек из полка Принцесса. Когда дядя Франсиско увидел их, он велел отцу Томасу Морланду начать с ними переговоры, но они набросились на того и палками разбили ему голову.
— Звери! Отцу Морланду? Бедный святой отец, француз, отчаянно сопротивлявшийся изменениям, которые принесла Революция! Кто бы сказал епископу Мондоньедо, просившему меня, чтобы я приютил этого священника, как и многих других, в обмен на то, что он подпишет разрешение на возведение доменных печей, что одному из его протеже раскроят голову, надеюсь, не нашим огнеупорным кирпичом.
Шосе наконец улыбнулся: глина Саргаделоса позволяла производить огнеупорный кирпич высочайшего качества, срок службы которого вчетверо превосходил кирпичи, вышедшие из любой британской или французской печи.
Новая встреча с Саргаделосом была ужасна. Созерцая последствия бедствия, Ибаньес испытал потрясение, которого даже представить себе не мог во время безмятежных дней в Оскосе, когда он предавался воспоминаниям, восстанавливая в памяти все то, что крепко спало в нем столько долгих лет, и с юношеской, обновляющей радостью бросался в водоворот своей поздней страсти к Лусинде.
Он вспоминал сейчас девушку, ощущая ее, словно бальзам, умастивший грудь, чтобы успокоить судорожное дыхание, сделать его более размеренным, и он знал, что никогда ранее не испытывал душевной потребности в отношениях такого рода, его вполне устраивали шлюшки из заведения Николы де Сеттаро, он всегда предпочитал заниматься умножением богатства и развитием общественного прогресса, нежели внимать биению сердца или требованиям крови; он всегда старался удовлетворить их посредством чисто торговой сделки, никогда не допуская эмоциональной привязанности, этой непостижимой ценности, которая существовала для него только в семье. Теперь же получалось, что Лусинда, ее кожа, аромат ее тела, возникшие в его памяти на фоне этого дымящегося пожарища, являли собой бальзам, умиротворявший его душу, тогда как тело его жаждало взреветь и наполнить горные тропы громовыми раскатами его гневного голоса.
Вид этого позора, этих уродливых жалких развалин, заставил его поклясться в вечной ненависти к подстрекателям. Он произнес про себя эту клятву сразу после того, как Шосе посоветовал ему в будущем несколько умерить свой пыл, дабы не давать виновным за все происшедшее лишних поводов для нападок, а с крестьянами быть более доброжелательным, не слишком часто прибегая к колодкам и не проявляя чрезмерной суровости. И он это понимал. Но тут же поклялся себе перерезать глотку любому, кто посмеет бранно произнести его имя, выколоть глаза всякому, кто осмелится недобро взглянуть на дело всей его жизни. Поэтому он возразил сыну:
— Доброжелательным, говоришь?
— Да. Доброжелательным, — не дрогнув, ответил ему Шосе, уже уверенно чувствуя себя в роли, которую он начал исполнять в семейной саге, ведущей свое начало от его прапрадеда, главного судьи княжества Астурийского.
— Каким был ты с девушкой, которой всадил пулю за то, что она болтала, будто спала с тобой? — с крайней суровостью вопросил отец.
Шосе замолчал. Действительно ходили слухи, что он убил одну девушку и потом велел бросить ее тело в горах, чтобы все знали, что может произойти с теми, кто распускает язык. «Берите ее, — якобы сказал он, — бросьте в горах, и пусть ее сожрут волки». Шосе выдержал взгляд отца и спустя некоторое время ответил ему: