Синий конверт

— Ваше превосходительство… — замялся директор Департамента.

— Ну что там еще? — Сипягина как магнитом тянуло к синему конверту.

— Мы… мы должны знать все ваши передвижения. Список мест, где вы бываете. И желательно загодя. Чтобы мы приготовились.

Ответом было молчание. Затем лицо министра начало медленно багроветь, цветом своим приближаясь к малиновой ковровой дорожке.

«Эге! — мелькнуло в голове у Зволянского. — Дело нечисто!»

Когда дорожка стала заметно проигрывать, уста министра разверзлись:

— Вы понимаете, что говорите?

— Понимаю… — горестно склонил главу Зволянский. — Но и вы меня поймите!

— Вы отрицаете священное право на личную жизнь?

Зволянский решил молчать и только кивал головой, дабы излишними звуками не раздражать начальство, вошедшее в раж.

— На дворе двадцатый век! Век гуманизма и торжества человеческой личности! Россия наконец-то воспряла ото сна и занимает достойное место в ряду цивилизованнейших государств мира. А вы проповедуете затхлые методы Третьего отделения времен Александра-освободителя! Человек взлетел в воздух, покорил пар и электричество. А я должен прятаться от своего собственного народа? Да кто будет уважать государство, где министр внутренних дел боится показаться на улице!

Проходя во время этой речи мимо зеркала, Сипягин сделал паузу, остановился и стал смотреться в зеркало то так, то этак, втягивая живот и пружиня широкую богатырскую грудь. Видно было по всему, что он себе нравится. Зволянский быстро придал своему лицу выражение понимания и готовности действовать незамедлительно. И сделал это вовремя, потому что министр сразу перешел к заключительной части своего нравоучения:

— Нет, нет и нет! Организуйте охрану Победоносцева. Он вечно трусит. Пожилой, партикулярный человек. Его можно понять! А я — военная косточка. Я мужчина! И могу постоять за себя! Все!

«Завел себе бабу и боится жены», — по выходе из кабинета сделал вывод Зволянский, который сам находился точно в такой же ситуации. Только вместо француженки его досуг разделяла молодая немка-гренадер по имени Грета. Любимым занятием у них была игра в гимназию. Маленький Сергей Эрастович плохо отвечал урок, после чего его наказывали: слегка пороли, ставили в угол коленями на горох, а потом сладостно прощали.

А разгоряченный Сипягин достал письмо и лишь сейчас вспомнил, что хотел спросить Зволянского, как будет по-французски «Твой медвежонок». Пришлось дописать тривиальное «Люблю!». Затем был кликнут секретарь, вызван фельдъегерь, и синий конверт в обход канцелярии отправился по назначению.

Секретарь допущен к конверту не был, но записал подсмотренную издалека улицу золотым карандашиком в секретную записную книжечку. На всякий случай.

* * *

Молодой кенарь, склонив голову, внимательно слушал старого самца синицы, который привычно заливался во все горло, призывая весну. Евграфий Петрович, посадив очки в железной оправе на кончик носа и приоткрыв рот, не дыша следил за маленьким слушателем.

Все утро он посвятил лечению радикулита, совместив это с благороднейшим занятием — обучением кенаря песне синицы. Данный кенарь из всей стайки молодых певцов внушал Медянникову наибольшие надежды, и потому он возился с юнцом несколько часов подряд. Четыре синицы, сменяя друг друга, напевали желтому комочку свои песни, а тот в ответ только молчал и крутил головой, поблескивая бусинками глаз.

Тут зазвонил дверной колокольчик. Медянников чертыхнулся и стал осторожно приподыматься со стула, держа спину прямой и чутко прислушиваясь к мыслям в нижней части спинного мозга. Любой радикулитчик в эту минуту разделил бы нравственные и физические терзания страдальца, которому никто не может помочь. Радикулит — это болезнь одинокого человека.

Благополучно одолев расстояние до двери, Медянников отворил ее и застеснялся: на пороге стоял Павел Нестерович Путиловский собственной персоной.

С обеих сторон последовали бессвязные восклицания, приветствия и соболезнования. Путиловский соболезновал по поводу болезни, а Медянников — по поводу тех затруднений, которые испытывал начальник в отсутствие своей правой руки. Медянников старался сам не болеть и очень не любил болящих подчиненных.

— Евграфий Петрович, да полно вам убиваться! Со всеми бывает. — Путиловский прошел в гостиную и удивился: — А что это у вас темно? Я вас с постели поднял?

— Никак нет, темнота нужна кенарю! — Медянников подвел Путиловского к клеткам. — Вот это синица, мальчик. А это кенарь. Он должен выучить синичкино колено. А темно оттого, что в темноте песня у кенаря тихая и спокойная, льется плавненько и красиво. Вот ежели напустить солнца, тогда он будет петь резко. И я загублю певца.

Путиловского провели в другую комнату, где сидели уже обученные певцы.

— Это тирольская канарейка, она у меня на развод сидит, ей петь не положено. Зато птенцы у нее басом запоют! Дудочные канарейки.

— Неужто басом? — удивился оперный завсегдатай Путиловский и внимательно осмотрел крошечную птичку. Ничего басового в ее внешности не наблюдалось.

Медянников обиделся и продемонстрировал своего лучшего дудочного певца. Действительно, тот пел глухо и раскатисто, но до Шаляпина ему было далеко.

— Я ведь к вам по делу, Евграфий Петрович, — сказал Путиловский, дождавшись, когда допоет последний кенарь. — Понимаю, что больны, но срочно нужен ваш совет! Давайте-ка поставлю самовар и поговорим за чайком.

Накрыли в темной гостиной и стали пить стакан за стаканом под неустанное пение синицы. К чаю у Медянникова были серые калачи, желтое масло и темный гречишный мед.

Выкушав три стакана духовитого чая, Путиловский отер пот со лба полотенцем с петухами и приступил к делу:

— Ко мне обратился Франк. Евграфий Петрович, я вам сразу открываю все карты и имена, но прошу никому иному их не называть. Мне не хочется ставить под удар Александра Иосифовича, он ведь сам ко мне пришел и привел родственницу. Вы можете обещать мне, что все сказанное останется между нами?

Медянников укоризненно взглянул на Путиловского, печально вздохнул, всем грузным телом осторожно повернулся к образам и перекрестился двуперстно:

— Павел Нестерович, обижаете! Буду нем как могила.

— В общем, так: золовка его сестры должна убить Победоносцева.

— Ого! — уважительно отозвался о высоте замысла Медянников, и даже синица перестала на секунду свиристеть, точно не поверила своим ушам.

— Сестра поняла это из разговоров, которые велись неделю назад в Варшаве. Разговоры туманные, с намеками, но у этой дамы весьма острый ум, и она нарисовала всю картину целиком. Не доверять ей у меня нет оснований. Женщина она честная. Хочет одного: чтобы Победоносцев остался жив, но чтобы жила и ее золовка.