Синяя звезда

Как будто специально дождавшись момента моего раскаяния, он быстро поднял голову.

– Все?

Я только кивнула головой. Сколько ни говори, слова ничего не меняют. Они только в состоянии довольно приблизительно выразить наши чувства и ощущения. Я их выразила, как сумела. Следовательно, в самом деле, все.

Расмус поднял правую руку, до сих пор бессильно лежащую на подлокотнике кресла, резко щелкнул пальцами около уха. Грязь испарилась с его головы, мокрые волосы стали сухими, концы их прядей с привычным задором вздернулись вверх. Я собралась усесться на пол, но он успел подсунуть под меня кресло, пристально посмотрел на меня и сухо заявил:

– Пути поиска истины отнюдь не всегда совместимы с общепринятыми нормами морали.

Задумчиво поскреб ногтем пробор и неторопливо продолжил:

– А результат иногда приносит такую боль, что начинаешь задумываться, нужна ли она тебе, эта истина, или лучше жить в неведении, убаюкивая себя сладкими иллюзиями, что все хорошо, и все, что ни делается, все к лучшему…

– А разве нет? – неожиданно робко спросила я.

– Нет, – отрезал он. – Будет так, как будет, и ничего более. Кто скажет тебе, кроме тебя, хорошо оно получилось или нет, и могло ли быть лучше? И насколько лучше? И как можно противостоять судьбе, которую ты в конце концов слепил сам, собственными руками?

– Но, Расмус, как ты мог поступить так со мной? – проклятый вопрос никак не хотел выскочить из извилины, за которую намертво зацепился.

– Прости, время, – непонятно объяснил он. – Времени не было…

– Да чтоб тебя разорвало, – снова вспыхнула моя обида. – Объясни мне толком, почему тебе потребовалось усыплять меня?

– Портрет… – пояснил он.

Ничего не понимаю, сейчас закиплю по новой. Тоже мне, объяснил!

– Он просыпается очень ненадолго. А знания, которые я хотел получить, могли тебе повредить…

Еще понятнее! Пристукнуть его, что ли, да и черт с ним? Может, тогда больше сниться не будет? А вдруг начнет являться в качестве привидения по ночам? Кошмар, с него станется. Ладно, подожду пока его убивать… в общем, не очень хочется. Все-таки он мне нравится, зараза!

– Это портрет одного давно жившего волшебника, – Расмус устало закрыл глаза. – Изредка он оживает или проявляется в нем, не знаю, что там на самом деле происходит. Но в такие моменты можно попытаться узнать у него то, что тебя волнует более всего в твоей жизни.

– Ты считаешь, – я снова начала сердиться, поэтому мои интонации стали в высшей степени язвительными, – ты считаешь, что моя обида не слишком большая цена за твою правду?

Он так и не открыл глаз.

– Ну, вообще-то, обидеть человека может только он сам.

– Ты что, считаешь, что подлость может и не задеть? – кажется, во мне собиралось новое извержение.

– Может, – пожал он плечами. – Если ты понимаешь, что человек не мог поступить по-другому… или был вынужден так поступить, движимый либо обстоятельствами, либо внутренними установками, против которых не попрешь, как ты можешь судить по себе.

– И когда тебя убивают, можно не обижаться? – кажется, из меня начал капать яд.

– Что за чушь? – Расмус в упор посмотрел на меня. – Если тебя убивают, ты сопротивляешься до последнего, или, если некуда деться, принимаешь смерть с достоинством. Но уходить из жизни с обидой на убийцу? Тебе не кажется, что это глупо? Злость была бы уместнее… Кстати, о злости! Ты собираешься меня убивать или нет?

– А ты не обидишься на меня, если я тебя сейчас убью?

– Нет, на тебя не обижусь, – Расмус улыбнулся. – Если только на свою глупую судьбу…

– Ладно, я успокоюсь и перестану на тебя обижаться, даже не стану тебя убивать, если ты скажешь мне, чего ты хотел узнать у этого нарисованного волшебника?

Расмус укоризненно покачал головой.

– Холли, откровенный шантаж тебе не к лицу.

– Да? – ехидно осведомилась я. – Значит, тебе можно быть безнравственным, а мне нельзя?

Он тяжело поднялся из кресла и начал кругами бродить вокруг меня, его речь зазвучала монотонно и невыразительно:

– Холли, я люблю тебя…

– Не верю, – злобно фыркнула я.

– Я люблю тебя, но мне нельзя тебя любить… Пока нельзя…

– Я благодарна небесам за это, – не могу сказать, что подобное заявление в ответ на признание в любви красиво выглядит, но удержаться я не могла, потому что и в самом деле сейчас ему не верила.

– Вот как? – лицо Расмуса осталось бесстрастным. – Впрочем, иного я от тебя и не ожидал…

Он встал передо мной, его взгляд стал странно отсутствующим, золотистые искры начали выскакивать из его глаз, игриво прыгая по мне, как малюсенькие солнечные зайчики.

– Забери их немедленно, – брезгливо приказала я.

– Зачем? Они тебе не нравятся? – он еще и кокетничает!

– Они не мои, и мне не нужны!

– Раз они попали к тебе, они твои и теперь останутся с тобой навсегда. Это мой взгляд, и он не может с тобой расстаться, моя драгоценная Холли, которая меня не любит, но которую люблю я, хотя и не имею права.

– Но почему? – даже если я утверждаю, что не люблю его, а я и в самом деле не люблю, он мне только нравится, и не более того, могу я узнать, почему он, собственно, не может меня любить?

Расмус с безразличной усмешкой заметил:

– Время не пришло, моя дорогая, не пришло еще, и я не могу дождаться, когда оно придет. Время такая материя, которой плевать на желания окружающих, оно само по себе, и ни от кого и ни от чего не зависит.

– А потом? – мне вдруг стало страшно, сердце сжалось от тягостного предчувствия. – Потом, когда оно придет?

– Тогда уже от нас ничего не будет зависеть, – безнадежно подытожил он.

Нет, это невыносимо! Что от нас не будет зависеть? Как бы не так! Никогда я не попаду в такую ситуацию! В отличие от тебя, мой драгоценный, я-то всегда смогу проснуться! Если захочу, конечно, ведь я люблю тебя, Расмус, что бы я ни говорила тебе, как бы я на тебя не злилась! Но я не хочу просыпаться, не хочу расставаться с тобой! Только это не зависит от меня, и не в отдаленном будущем, а сейчас… И я ничего не могу с этим поделать.

* * *

Нынешним утром меня разбудил собственный обледеневший нос. Замерз он оттого, что высунулся наружу из-под одеяла, дышать ему, видите ли, хотелось. Но в результате очутился при температуре намного ниже оптимальной для него. Похоже, вахта сегодня крепко спала, так что котелок остался без присмотра и угля. Я втянула нос под одеяло. Заморозки, что ли, на улице? Похоже… и тут мне стало смешно. Улица… вот оно, мироощущение городского человека, для которого улица стала синонимом открытого воздуха. Сижу… ну, в смысле лежу… почти в море, ни дорог, ни домов, а все про улицу вспоминаю. Похихикав под одеялом, я, тем не менее, довольно скоро сообразила, что вылезать таки придется.