Сиреневый бульвар. Московский роман

Не все стоявшие на остановке, ожидавшие троллейбус, готовы были шагнуть через лужи, стряхнув с себя каждодневные заботы, колоннами демонстрировать свое несогласие с социальным неравенством. Я присмотрелся: в большинстве своем, пожилые люди, пенсионеры, им не до этого, как бы выжить – одна забота.

Когда приглядывался, среди стоящих под крышей стеклянного павильона, не сразу заметил Софью Федоровну, давнюю и близкую подругу моей покойной тещи, Анны Николаевны. Женщина лет семидесяти пяти, ухоженная, со вкусом одетая, резкая и прямодушная, говорившая откровенно то, что думала. Взгляд ее, всегда цепкий, все замечающий, по ее словам, настроенный, как геодезический прибор.

– Мы – геодезисты, с особым зрением, должны видеть широко, далеко.

Она в силу своей профессии не только хорошо ориентировалась на местности, но также прекрасно разбиралась в людях и взяла себе за правило – не делать поспешных выводов. Вырастила двух детей, сына и дочь, двоих внучек, что вот-вот должны выйти замуж. Олечка и Юля, обе окончили МГУ, чем бабушка очень гордилась. Сын Андрей – известный архитектор, работает в Германии, дочь Таня – библиотекарь, сейчас педагог в детском доме. Муж, Анатолий Сергеевич, умер два дня назад.

Опутанная своими тягостными заботами, Софья Федоровна ничего не замечала вокруг. Молча подошел к ней, погруженной в печальные мысли, обнял и поцеловал, прижав к себе.

– Это ты, Володя? – ей достаточно было мельком взглянуть, чтобы узнать, тихо заплакала у меня на груди. – Ты все знаешь? – спросила она, – Вера тебе сказала? Я ей звонила. Не стало Толи, мы только отметили золотую свадьбу. Через несколько дней у него день рождения. Было бы восемьдесят пять лет.

Она говорила и плакала, вокруг переглядывались люди, я подыскивал слова утешения, потом вдруг сказал:

– Не слезы нужны, а залповый салют, он сражался за Родину до последнего…

Софья Федоровна не поняла моего оптимизма, напротив, она изобразила недоумение. Моя патетика ее явно раздражала, а может быть, и злила.

Я помню, как-то при разговоре, она резко заметила, когда расписывал прелести нашей дачи и Верочкиного цветника.

«Мне вензелями не надо, все эти завитушки в разговоре ни к чему. Приглашай, приеду, сама увижу. Как говорится, удостоверюсь. Ты, Володя, не обижайся, знаешь, мы люди простые, все говорим прямо в глаза. А эти твои высокохудожественные отступления от сути, вроде трепа, ты всегда грешил словесными балясинами. Это не по мне».

– А ты знаешь, как он умер? – встрепенулась она, на лице появилась свойственная ей грустная улыбка сожаления и досады. – Как всегда стал спорить, ты же знаешь его, упертого, если разговор о войне, то последнее слово за ним, он воевал. Да еще на Украине жуть да страсть добили его.

Я его увещевала:

– Хватит тебе убиваться, первый раз у них майдан, и все закончится, как всегда будут христарадничать. Ты вспомни, как у них чуть голод не был и кто им крупу, муку послал. Сейчас будут просить газ подешевле. Всю перестройку Украина с протянутой рукой, позор. У нас воруют, а там, видно, до порток народ обобрали.

А он сидел у телевизора, все охал:

– Апокалипсис, апокалипсис…

– Таблетку за таблеткой. Ну, что ты делаешь, – говорю, – доведешь себя, удар хватит. Как в воду глядела, схватился за бок, и дышать не может. Его по скорой в 57-ю больницу с подозрением на инфаркт в терапию, в общую палату, под капельницу, а там – до утра разберемся. На следующий день прихожу с припасами, он бодрый, с мужиками о войне спорит:

– Да не так все было, – горячится, – войну не расскажешь, не опишешь, на ней побывать надо, чтоб потом всю жизнь хотелось забыть, чтоб спать спокойно, чтоб в башке постоянно не стреляло и не взрывалось. Когда рядом твой друг из родного хутора, с кем ты за одной партой в школе учился, вдруг замертво падает, и лишь вспоротый ватник на груди указывает, что в него попал осколок от снаряда прямо в сердце. А ему было восемнадцать лет. Тогда только охнешь, и нет сил даже заскулить, как щенку, так схватит за кадык, не вздохнуть, не выдохнуть.

И всего-то я хотел еще раз на прощанье посмотреть в его глаза, да закрыл он их, чтоб я не видел ни страха, ни боли. Не успел он испугаться или застонать, как не успел много чего в жизни. С девчонкой ни разу не был.

После этого вдруг в палате стало темно, страшно и тоскливо, никто уже не мог говорить, молча смотрели куда-то в себя.

Потом зашел разговор про Киев.

– Вот тебе и братский народ, первым делом русский язык запретить, да памятники сковырнуть, постаменты освободить другим, героям – националистам, а те, кто Родину освобождали, – предатели. Наверное, это его доконало. Он громыхал. – За что новая Киевская власть на Россию взъелась. Как оголтелые, кто их натравливает. Мы ж им ни в чем не отказывали. Как в бездонную бочку миллиарды, словно в прорву какую, в яму провальную, что стараниями олигархов выкопана.

– Толик, окликнула его, – я тебе гостинцев принесла.

А он мне вдруг:

– Дай я тебя напоследок обниму. А на ухо шепчет: – Прощай, мать, не поминай лихом, иди домой, тебе еще жить и жить. Ты еще молодая, может, правнуков увидишь…

Я в слезы. – Толя, – кричу, – что ты!

А он:

– Я книгу почитаю, успокоюсь. Это я так, на всякий случай, не бойся, – и улыбнулся, и книгу взял, читает, к стенке отвернулся.

Я к дежурному врачу, мол, чует мое сердце неспроста это. Она заверила, если что, в реанимацию, будут следить. Я стала проситься остаться, она мне:

– У нас всё отделение такое, что ж все с родственниками ночевать будут, переволновался он. Хорошо, что под капельницей, сейчас ему снотворное введут.

– Утром звонок. Ты знаешь, как в наших больницах лечат, во сне от разрыва сердца умер. Андрей специально из Германии приехал отметить юбилей. Теперь другие хлопоты. Сказал, что все устроит.

* * *

Подошел троллейбус, нашлось и нам местечко. После паузы трудно было возобновить разговор. Не знал, что сказать. Мужчина, державшийся за поручни, возраст которого выдавали только глаза проникновенные, очень располагающие, говорившие о том, что знает жизнь, готов проявить сострадание каждому. Ему явно немало лет. Склонившись, над нами посмотрел мне в лицо так пристально, словно что-то читал на нем. Так и хотелось спросить, что там написано, что интересного, чего сам не знаю о себе, о чем, может быть, не подозреваю.

– Как ваша радость, доченька, Лиза, там, в Новой Зеландии»?

Софья Федоровна спросила это в силу своей воспитанности. Надо было проявить заинтересованность в том, что волнует меня больше всего.

– Да Бог ее знает, отсюда не видно.

Помолчав, я добавил:

– Может, зря отправили туда учиться.

Больше ничего сказать не мог. Не хотелось расстраивать, у нее и так потеря. Не буду же пояснять сейчас, что дочь там вышла замуж за индуса из касты воинов. Нас поставила в известность по скайпу, не спросив совета.

Софья Федоровна увидела, что я не расположен к разговору. Сходя на своей остановке, попросила ее не провожать, правда, почему-то заметила.

– А где же твоя машина, в ремонте?

– Мы ее продали.

– Почему так? – но, махнув рукой, добавила, – ладно, потом об этом.

Вопрос о машине давно был решен, еще, когда я ушел из журнала «Иносфера», где отработал тридцать лет.

Сейчас мне машина ни к чему, прежде ездил на работу, отвозил Лизу в школу, потом в институт. Жена пользуется общественным транспортом. На дачу теперь редко, только в сезон, на электричке – так проще.