Сиринга

Но им мало было тех денег, вещей и тела, которые он мог бы дать им прямо сейчас. Они хотели бы основательно закрепиться у него на шее. Чтобы он, работая в море, спонсировал бы их всю жизнь. А вещи и тела они спокойно смогут на берегу приобретать и сами. Где он, как субъект разворачиваемой им деятельности, избавлявшей их от гнусного физического труда, выступал бы на их фоне как красивое прилагательное, облагораживающее своей поэзией и изяществом их надоедальный быт.

Но что они могли ему дать взамен? Объективно. Только – дать. То есть – своё тело. Ладно, Сиринга, она несла для него дополнительную смысловую нагрузку, выступая в качестве проводника в высшее общество, оживляя в нём Люсьена де Рюбампре. А – Сфена? Она вообще никакого самостоятельного значения не имела. Её тело? Заранее зная, что актуализация ведет к десакрализации, Банан вообще не желал его брать. Раньше времени. Так как это тут же заземлило бы разворачиваемый им в её подсознании процесс идеализации его персоны. Испортив ему всю игру. Сфена сознательно хотела его использовать. А потому и бессознательно включалась в его игру. Подразумевая, что как только он разомлеет под гормональным воздействием инстинктов и станет более податливым, захватить первенство в игре и навязать свои правила: «архетип семьи».

Сфена думала, что он видит её точно так же, как и она его – как красивое прилагательное. Но он-то знал, что если и имеет о другом какие-либо представления, то только те, которые этот другой перед вами разыграл. В театральном смысле.

Таким образом в общении (а Банан не хотел углублять отношений дальше) стратегический опыт другого, его утрамбованность мышления в орудийно-социальный заряд не имеет существенного значения. Так как ценность ваших представлений для другого определяется их непохожестью друг на друга.

Жизненный опыт, стандартизируя мышление людей, делает нас похожими друг на друга, постепенно превращая в таких же зомби. А Сфена только и рассматривала Ганешу как потенциального зомби – Банана, только и ожидая от него скорейшей актуализации собственной глупости.

Нудно и напрасно.

Рассматривая затеянное им общение только как предпосылку, как необходимое условие перехода к основному этапу действа, Сфена нетерпеливо недоумевала: «Чего же он тянет, зациклившись на общении, на этих брачных играх?» И не раз ссорился с Бананом, своим невнятным поведением разрывавшим её шаблон взаимоотношений. Как представительница массового сознания, Сфена умела играть только в общественные институты. В основном, в семью.

И при каждой встрече с ним испытывала дикий (необъезженный) ужас, который она с каждой встречей с ним пыталась для себя оседлать. Ведь Сфена, по сценарию, думала, что он хочет оседлать её. И испытывала перед этим «священный страх». И поэтому делала вид (само слово «священный» уже должно было подсказать нам), что ни о какой осёдлости не может быть и речи:

– Раньше вначале встречались, а потом спали, – делано удивленно заявляла Сфена, – а теперь вначале спят, а потом встречаются. Да и то, в основном, в постели!

И долго над чем-то своим смеялась. Не спеша подставлять седло.

– Пока ты два года отсиживалась в монастыре Кармелиток, наша страна продолжала американизироваться, – терпеливо объяснял Банан. – Теперь погоду в мире делает Америка. А с ней всё становится ясно!

Но она продолжала хмуриться. Быть может, думая его охмурить? О, наивность. Сразу чувствовалось, что Сфена за два года заключения в монастыре Кармелиток безнадежно отстала от времени. И вместо того чтобы спешно пытаться его догнать (со скоростью кролика, совершающего процесс деления), думала отсидеться в кустах «неопалимых» своих иллюзий. То есть не желала делиться с ближним своим самым для него на тот момент насущным.

Быть может считая, что они для этого ещё недостаточно близки?

Ведь Банан не раз говорил ей, что «ближний – это тот, кого ты любишь». Чтобы Сфена думала, что он требует от неё любви. И шарахалась от него, как от электрошока!

Хотя реально он хотел стать ей хоть немного ближе. То есть добиться того, чтобы она в него влюбилась.

Но Сфена так и не поняла тогда, чего же он действительно от неё хотел. Ибо это не принадлежит к сфере делания. А, скорее, нежно затрагивает сферу наших чувств.

Глава 9

Ведь Ганеша и в самом деле был весьма привлекателен, находчив, местами даже остроумен и поэтичен. То есть идеальное прилагательное к её вечернему времяпрепровождению. Которое время от времени почему-то норовило потерять свой статус и, грязно намекая, стать существительным – Бананом. На что Банан, в силу отсутствия брутальности в характере, ну никак не годился. Да, он много знал и иногда мог быть даже полезен, но он не владел никакой собственностью. То есть не мог служить питательной средой для её эго, не имея возможности радикально изменить её социальный статус.

А значит был ничем не лучше угрюмого Пелея, который, типа, ждал, пока она выйдет на свободу и теперь, на правах её парня, иногда приходил к ней поздно вечером, когда все домашние уже спали. Ужинал, тащил её в койку и рано утром уходил на работу. Как он всерьез называл свой род занятий. И снова пропадал на несколько долгих дней.

И если бы не отсутствие романтизма, по которому эта наяда с «угрюм-рекой», разливаясь в страсти, так тосковала, безусловно, для легковеса Банана в её плотном жизненном графике (между телевизором, сортиром и кухней) вообще не было бы места.

Какой ещё романтизм мог дать ей угрюмый? На это у него не было ни времени, ни сил, ни потенциала. Ведь Пелей не читал ей ни поэтов серебряного века, ни футуристов, ни метаметафористов, ни, тем более, конструктивистов. Да и вообще, если честно, читать было впадлу.

Банан же любил бродить иногда со Сфеной по развалинам былой культуры, которые оставила ему империя после своего повторного краха. И искать в них отголоски того разумного, доброго, вечного… Которым он и сам всё время пытался стать. И порой ему (да и всем вокруг начинало казаться, что у него) это неплохо получалось! Но только – иногда. И Банан мучительно недопонимал: почему? Через некоторое время он как бы выдыхался, словно бы вдохновение его внезапно оставляло. С самим собой, этим жутким клоуном. Но его это совершенно не устраивало. И он искал постоянного вдохновения, как неразменный пятак. Который, сколько его ни трать, постоянно оказывался бы у тебя в кармане. Недоумевая: куда и в какую дыру в кармане кармы пропадает эта божественная энергия? На волне которой Банан ощущал себя натуральным божеством – Аполлоном. Круша и воссоздавая ещё более идеально всё и вся на своем пути. Чего бы он тогда ни касался. Превращая буквально любой предмет рассмотрения в настоящее золото высшей пробы! Своей души. Давая другим её опробовать – на зубок восприятия.

И не подозревая даже, что её совершенно спокойно можно копить и Кристаллизовать дух, фиксируя его в этом состоянии. Читая книги и делясь с другими своими размышлениями о прочитанном. Как делал он это ранее в общении с Дезом. А теперь иногда и – со Сфеной. Не желая признаться даже самому себе, хотя и не раз замечал это, что этому мешают такие примитивные удовольствия, как алкоголь, наркотики и редкий секс. И то, в основном, с самим собой. И чем они примитивнее и грубее, тем сильнее ты себя в них Кристаллизуешь. Свиваешь гнездо и откладываешь яйца, оставаясь там жить. Поэтому Банан, в глубине души, и не желал откладывать яйца ни с одной из девушек. И вообще грустил иногда о подвиге Петрарки, лишившему их себя ради спокойных занятий поэзией. Но только – иногда. И только грустил. Ведь без них Банан вообще боялся потерять смысл своей и без того кичливо-незадачливой жизни и действительно покончить с собой. Море и так его, как древняя графиня де Море, протяжно звало в свои холодные объятия безо всяких там русалок, постоянно напевая ему одну и туже тягучую песню. И он в каждом рейсе, как зачарованный (своими бедами), регулярно пытался шагнуть за борт. Но кто-то постоянно мешал ему это сделать, приободрив или напоив. И изменив восприятие, Банан искренне недоумевал: «Отчего у меня так срывало ветром черепицу до? Ре. Ми. Си…» До ремиссии. Сразу же вспоминал все полезные и бесполезные советы, начинал тренировать силу воли, таская гири в воображаемом спортзале, и вообще браться за ум, за книги. А потом, через месяц-два, уже и – за свою. Как всегда, пытаясь в своем ближайшем прошлом найти источник своего настоящего несчастья и «в цвете» с ним поквитаться! Щемить тело с его деструктивными позывами. Меньше есть, пить, спать, дышать… И пореже выходить на палубу. Подышать. Особенно – ночью, когда можно было «случайно» скользнуть во тьму.

Что и говорить, по началу Аполлону откровенно нравилось издеваться над своим вечно стонущем о том, как ему, бедному, тяжело сопливым телом, постоянно противореча прихотям Банана, на которые тот то и дело пытался его склонить. А если и исполнить его кажущееся и ему разумным пожелание, то вначале немного подождать, потянуть резину для того чтобы тело поняло, кто из вас тут главный. А чуть позже… И вовсе забыть о том, чего Банан там себе хотел, с усмешкой переключившись на решение другого вопроса.