Сиротка. Нежная душа

— Мамочка, дорогая, а ведь у тебя и вправду есть деловая хватка! — улыбнулась Эрмин. — Будет очень хорошо, если она сможет приходить после занятий и по четвергам!

Каликст Ганьон, приятная в общении незамужняя дама тридцати шести лет, с удовольствием приняла предложение. Пребывание в гостях в этом большом роскошном доме казалось ей приключением. Визиты к Лоре, кроме того, скрашивали ее довольно скучное существование в перерывах между проверкой тетрадок по грамматике и подготовкой к урокам.

Эрмин была очень довольна ее аккомпанементом. Репетиции стали регулярными, равно как и полуденные дамские посиделки за чаем, на которые всегда приглашали и Элизабет.

Жослин подтрунивал над женой, утверждая, что вокруг него становится все больше женщин.

— Поскорее бы вернулся мой зять, — повторял он после окончания вечерней трапезы.

У него вошло в привычку навещать по вечерам Жозефа Маруа. Они подолгу беседовали за картами, а временами вместе обходили здания заброшенной целлюлозной фабрики. Динамо-машина все еще работала под присмотром бывшего рабочего, за что ему платили небольшую зарплату. В начале февраля они вместе сходили к сахароварне, чтобы починить ветхое строение.

Потекли спокойные дни. Эрмин получила по почте от мужа уже два письма. Он каждый раз откладывал свое возвращение, ссылаясь на нездоровье Талы. И молодая женщина не могла упрекнуть его в том, что он слишком хороший сын. Она тосковала по нему, но всей душой отдавалась другой своей страсти — пению. Возможно, таким образом она пыталась компенсировать ощущение покинутости, которое появилось у нее с отъездом Тошана.

Мадлен, большую часть времени проводившая в своей красивой комнате на втором этаже, слушала арии из «Лакме», «Богемы» или «Фауста» Гуно. Робкая кормилица-индианка мало внимания обращала на слова, она дрожала и плакала от волнения, внимая доносившемуся до нее чудесному голосу.

Склонившись над Мари и Лоранс, она шептала:

— Еще, Канти, еще! Пой, пой, чтобы мир стал красивее и добрее!

Хижина Талы, середина февраля 1934 года

Престарелая Одина раскачивалась взад и вперед, тихонько помахивая обуглившейся сосновой головешкой, источавшей легкий приятный аромат. Напротив нее Аранк, ее младшая дочь, закрыв глаза, напевала гортанным голосом. Обе женщины молились Маниту, верховному духу, прося его воскресить в Тале огонь жизни.

Тошан смотрел на безмятежное лицо матери. Она не спала. Ее освобожденная душа, должно быть, путешествовала меж далеких звезд.

«Мать, будь спокойна, — думал он. — Я исполню свой долг!»

Одина и Аранк уложили Талу на чистые простыни в большой комнате, под шерстяными одеялами. Ребенок родился на три недели раньше срока, поэтому в хижине было непривычно жарко натоплено. Малышка нуждалась в тепле…

«Киона [48] , — подумал молодой метис, — такая маленькая, но крепкая. Киона, бедная маленькая фея, которая весит не больше пяти фунтов [49] и нескольких унций!» [50] .

48

На языке индейцев монтанье имя означает «фея».

49

Фунт — единица измерения массы, приблизительно равная 0,45 кг.

50

Унция — единица измерения, в данном случае массы, равная 28,35 г.

Он сидел рядом с аккуратной корзиной, в которую его бабушка уложила новорожденную. Много раз за этот вечер он подходил посмотреть на свою сводную сестру, которая также приходилась сводной сестрой его жене Эрмин и ребенку, которого носила под сердцем Лора. Это было похоже на глупую шутку. Одина и Аранк, привыкшие легко относиться к самым серьезным вещам, находили подобную ситуацию забавной. Но необъяснимая слабость Талы на следующий день после родов вернула их в состояние торжественной серьезности.

Тала, волчица, была при смерти. Тошан отказывался в это поверить. Не осознавая, что делает, он погладил Киону по щеке. Его истерзанный дух перенесся к той, с кем он был разлучен, и к его собственным детям. Слова крутились в голове. Чтобы освободиться от груза тайны, он мысленно стал писать длинное письмо Эрмин.

«Моя любимая женушка, если бы ты знала, какую тяжелую зиму мне пришлось пережить! Не на мороз, лед и метели я жалуюсь. Я должен оставаться возле больной матери, как я тебе уже говорил. Вот только правды ты не знала. Она ждала ребенка, отец которого — не кто иной, как твой собственный отец! Ну вот, наконец — то я рассказал тебе об этой гнусности. И теперь не знаю, что думать, глядя на Киону, нашу общую сестру…

Вышло так, что Тала полюбила Жослина, который любил Лору. Я думал, что с ума сойду от ярости, от боли. Я ненавидел, я орал, мне хотелось его убить. Я пил, пожалуй, слишком много. И знаешь почему, моя женушка-ракушка, такая ласковая, такая красивая? Вечером второго января, когда мы приехали к хижине, моя мать закрылась в своей комнате. Мы поссорились, я сказал много грубых, презрительных, даже оскорбительных слов. Она плакала навзрыд, говорила бессвязно… Я слушал под дверью. А потом в ее комнате стало тихо. Я лег спать у очага, и тут услышал внутри себя голос. Можешь мне не верить, но это был голос моего отца, Анри. «Спаси свою мать!» — говорил он мне. Я вскочил и вышиб дверь. Я был еще ближе к помешательству, чем накануне. Мама стояла у кровати, и в уголках ее рта виднелась белая пена. «Я не хочу умирать, мой сын!» Она сказала так, и я потащил ее на улицу. Она приняла яд. Я помог ей освободить желудок рвотой, напоил ее водой. Слава Богу, она приняла немного, да и мышьяк оказался старым. Я, заранее ненавидевший это дитя греха, которое она носила под сердцем, испугался за него. Я злился на Талу за то, что она пыталась умертвить это невинное создание, убив себя саму. Потом я уже не смог оставить ее одну. Я ездил только в Перибонку на собаках и в санях человека, которого ненавижу и никогда больше не хочу ни видеть, ни слышать.

Мой двоюродный брат Шоган заезжал к нам с матерью. Я попросил его передать бабушке и тете, чтобы пришли сюда. Они живут с нами уже месяц. Я все им рассказал, хотя мать этого не хотела. Вчера она ушла в лес, обманув нашу бдительность, и вернулась, неся под курткой новорожденную. Киону! Одина думает, что Тала сошла с ума. Если это правда, то я в этом виноват, и твой отец тоже.

Я скучаю по тебе, моя дорогая Эрмин, моя нежная любовь! По Мукки я тоже скучаю, а когда смотрю на Киону, то думаю о Мари и Лоранс, которые наверняка уже подросли. Все эти события не позволяют мне быть с вами, и это меня очень огорчает. Сегодня вечером я в отчаянии — моя мать умирает…»

Аранк потрясла Тошана за плечо. Воображаемое письмо, которое он только что написал Эрмин, помогло ему хотя бы в мыслях покинуть хижину.

— Племянник, ты молился богу белых? — спросила его тетя. — Твои губы шевелились, и мне показалось, что душа твоя была далеко!

Она говорила на языке монтанье, но он понял. Тошан испытал разочарование. Никогда его молодая супруга не прочтет это письмо. Он не мог нарушить клятву, вырванную у него Талой.

— Племянник, посмотри, — сказала Аранк, — моя сестра дышит легче, она открыла глаза. Тошан, дай ей ребенка!

— Нет, сделай это сама! — возразил он, еще не веря в воскрешение матери.

Создавалось впечатление, будто Тала очнулась от сна, восстановившего ее силы. Она едва заметно улыбнулась, увидев Одину и узнав комнату, построенную еще во времена Анри Дельбо.

— На берегу реки воют волки, — сказала она. — Они голодны, зимой они всегда голодны! Я тоже хочу есть.

За этими словами последовала радостная суета. Престарелая индианка встала и увела младшую дочь в соседнюю комнату. Смерти придется искать другую жертву… Они загремели кастрюлями, стали шумно перебирать запасы продуктов.