Сиротский хлеб

– Ну вот, - улыбнулся его защитник, - давай сюда. Это, брат, та самая палица, с которой еще Машека* воевал с панами. И я тут этой штукой не коня погонять буду. Ему уже и палица не поможет.

______________

* Машека - богатырь из белорусского народного предания.

Мальчик смотрел то на пахаря, то на худую конягу, то снова на пахаря. Тот самый Микола - добрый, веселый, чубатый парень, которого он видал и босым, и в лаптях, и в сапогах, - показался теперь мальчугану таким огромным и страшным с этой своей палицей... Страшным, конечно, для тех, кто не дружит с Миколой, не для Даника.

– Ну, иди, из-под рубашки да под рубашку, - улыбнулся Микола, пряча безмен за пояс. - А ты, брат Данила, смотри молчи об этом. Я не разбойник. Я только здесь вспомнил про этот безмен. Там, за горкой, - он показал рукой на холм, куда тянулась узкая недопаханная полоса, - меня поджидают. Марко Полуян решил проучить голяка Кужелевича. Одному пану солтысу боязно, так братца позвал. Того, что в примаках живет, в Микуличах. Меж собой, кулачье, грызутся, а как на нашего брата, так - вместе. Сидят там да покуривают, ждут... Ничего, покажу безмен - не полезут. Ну, ты иди, брат, а то в школу опоздаешь. Ну, гнедой, потащили!..

В школу Даник опоздал. Пан Цаба поставил его в угол на колени.

Глядя на стену, исцарапанную ногтями и исчерканную карандашами его предшественников, Сивый думал о том, что сейчас делается там, за горой. Там, где Полуян с братом встретили Миколу. Эх, и барабанит небось по их спинам палица! "Это им не ко мне и не к моей маме цепляться! Это им не кто-нибудь Микола!.."

Такой друг все может, все знает. Он и про "храпку" эту объяснит.

Даник оделся и побежал к Кужелевичам.

Однако и Микола не мог ему ничем помочь. Положив на лавку свой молоток и колодку (Микола еще и сапожник!), он взял Даников "элемэнтаж" и стал размышлять вслух:

– Конская морда - храп. Еще храп - гололедь без снега. Но тут это все не подходит... А во что ты, когда рыбу удишь, заворачиваешь своих пескарей? В тряпку. Может, оно и по-польски так - тряпка-храпка, а?

Сивый шмыгнул носом и задумался. У них только Иван Терешко рыбу в лоскут заворачивает. Но у него и плотички бывают, и окуни. Даник делал иначе. Он выпивал из бутылки молоко, а потом, как поймает рыбку - туда же, в бутылку. Одного за другим запихивал через горлышко скользких, холодноватых пескарей, часто менял воду, а они почему-то всё разевали рты. Сыпал он туда крошки хлеба, и казалось, рыбки едят. Жуют, жуют, пока наконец не подохнут...

– Да нет, дядя Микола, - сказал он, - храпка - это не тряпка. Тряпка по-пански шматка, вот как мы в школе доску вытираем.

– Ну, так я, брат, не знаю. Я, брат, в ихнюю школу и дня не ходил.

– А что же учитель? - отозвалась из-за прялки Даникова мама. - Ему лишь бы деньги огребать?

Старик Кужелевич, дядька Рыгор, лежал на печи, только лапти виднелись. Думали - дремлет, а он заворочался и говорит:

– А ну его, этого учителя! Какой он поляк! Он же из Березовки. Я и отца его знаю, и его самого. Из богатой хаты, ничего не скажешь. В Несвиже учился, по-русски. А теперь вот в панскую шкуру вырядился. Уже, вишь, и паню себе отхватил, женился. Окопался неплохо. А нашего брата, даже который и грамотный, учителем небось не поставят. Да не каждый и пойдет, как этот Цаба. Храпка, шмапка. Калечат только! Скорей бы уж на них управа какая-нибудь нашлась. То пан полициант, то пан секвестратор*, то пан Цаба все на нашу мужицкую шею...

______________

* Секвестратор - сборщик податей.

Даник не спускал глаз с Миколы. Друг его встал, подошел к полке и снял с нее какую-то книгу.

– Это Купала, - сказал он. - Тот самый, что и про Машеку написал. Помнишь? - подмигнул он Данику.

– Ыгы, - так же заговорщически улыбнулся Сивый, вспомнив безмен.

– И обо мне он написал, - перелистывая книгу, говорил Микола. - Вот гляди, стих: "Я швец-молодец". И о тебе написал. О тебе и о твоей маме. Сейчас найдем... Ага! Ну, слушай.

Это был разговор бедной матери-крестьянки с сыном своим, который пас чужих коров. У мальчика было то, чего Даник навсегда был лишен, - отец и братья. Было и то, чего он еще не успел испытать, - служба у чужих людей. Было, однако, главное, что роднило Сивого с тем пастушком, - горькая доля.

Микола, стоя посреди хаты, читал:

Как проходит в наймах лето

Пастуха,

Спроси, мать, у птицы этой

Канюка.

Ты спроси у этой тучи,

Полной слез;

У цветка над этой кручей

Среди лоз;

Этой груши среди поля

И болот:

Все моей тяжелой доле

Ведут счет.

Ну, и вот что ты, брат Данила, должен запомнить навсегда:

Ты не жалуйся, матуся,

На судьбу,

Как я силы наберуся,

Все смогу.

Вот так, брат, и записано. Понятно?

Даник в ответ мог вымолвить только свое "ыгы". За него ответила мать.

– Хорошо-то как, боженька! - вздохнула она. - Слышала, Алена, а? обернулась к Миколовой матери, тоже переставшей прясть.

– Ну что, Даник, - сказал Микола, - хочешь научиться это читать?

– Ыгы!

– Коли "ыгы", так иди сейчас выучи свою "храпку", а вечером приходи.

И вот наступил вечер, когда еще один белорусский пастушок с мужицкой жадностью стал твердить - чтобы запомнить на всю жизнь - тридцать две буквы на этот раз уже не чужой грамоты. А после того была ночь, когда в старой, занесенной снегом хатенке долго не мог уснуть маленький человек.

4

Парты в школе старые. Поднимешь доску - и хлоп-хлоп ею, как мать бердом, когда ткет. Очень здорово. А изрезаны они все, исцарапаны! В ямке, где стоит чернильница, полно мусора. А если еще прольешь туда чернила да вынешь чернильницу, руки перемажешь - не домоешься! Тронешь себя за нос или почешешь стриженую голову, а потом дома: "Эх ты, писарь, - скажет мама, погляди на себя в зеркало, на кого ты похож!.."

Еще отец Даника учился за этими партами. Говорят, что и тогда они были уже так изрезаны. Мама здесь не училась, потому что она не из Голынки, а из Микулич. Да она и вовсе не училась, а служила с малых лет. И вот не умеет теперь ни читать, ни писать. Когда приносит Полуяну-солтысу подать, она ставит на бумаге три крестика, да и то какие-то кривые. И голову набок склонит, и карандаш не знает, как взять.

Даник уже в третьем классе. Первые школьные радости давно позади. Правда, учиться "по-пански" с каждым годом как будто легче. Уже и пан Цаба говорит с ними почти совсем по-польски. Вот и сейчас он объясняет что-то ученикам, но Сивый не слышит, он задумался. За грустными мыслями, забывшись, обмакнул в чернила тупой конец карандаша и написал на парте: "Д.Малец". По-белорусски, конечно. Учитель заметил это и поставил "грамотея" в угол, где, верно, не однажды и отец его еще стоял...

Глуховатый Левон, как всегда, когда учитель вел кого-нибудь за ухо или за волосы в угол, громко сказал: "Ну, повели бычка на ярмарку!" И, как всегда, пан Цаба и теперь поставил Левона рядом с наказанным.

В углу за доской пол прогнил, и Акулинин веник не часто попадает в эту щель. Стекла мутные, скучные. На штукатуренных стенах большие трещины. В углу - золоченый бог, которого, говорят, выдумали паны. А на стене между окон - усатый пан Пилсудский, который привел сюда панов со всеми их податями, ружьями и "элемэнтажами"...