Сияние Каракума (сборник)

— Вот тебе велел передать.

Сурай глянула на конверт, на котором было написано одно только слово «Сурай», узнала почерк Анкара и вся вспыхнула. А Дурсун ласково глядела на неё и рассказывала как о большом событии:

— Я встала рано-рано, выпустила кур, вышла за калитку, смотрю — едет на гнедом коне и прямо к нам. «Здравствуйте, — кричит, — Дурсун-эдже! Как ваше здоровье?» Я говорю: «Заходи, заходи!» Хотела открыть ворота, а он говорит: «Нет, некогда. Еду в МТС. Работы много. Вот отдайте Сурай, когда проснётся», — «Да я, говорю, разбужу её сейчас?» А он: «Не надо, не надо! Пусть себе спит!» И уехал.

Сурай ушла к себе в комнату, разорвала конверт, села на кровать и стала читать.

«Я всю ночь не спал, Сурай! Всё думал — чем я мог тебя обидеть? Почему ты заплакала и убежала от меня? Не могу понять. Ведь я сказал только то, что у меня было на сердце: я не хочу с тобой разлучаться. Что ж тут обидного? Когда я увидел тебя, я сразу почувствовал, с тобой что-то случилось, что ты как будто не та, какой я знал тебя раньше, как будто ты и не рада меня видеть. И сначала подумал, что это Нияз-ага смущает тебя. А потом ты сказала, что ты всё передумала, уж не едешь в Мары, а едешь в Ашхабад учиться петь. Всё это было так ново, так неожиданно! Это ошеломило меня. Ведь я так рвался к тебе, думал, что теперь уж ничто не разлучит нас с тобой, и вдруг… Неужели ты меня разлюбила? Ах, Сурай, Сурай!.. Мне страшно от одной этой мысли. Ведь я-то всё тот же, Сурай, и ничего не передумал!

Нам надо встретиться. Мы взрослые люди и должны ясно сказать друг другу: да или нет. Нет ничего хуже неизвестности. Только вот беда — я уезжаю сейчас в МТС и вернусь поздно ночью. Хорошо бы нам встретиться завтра часоз в девять на Мургабе у старого карагача, под которым так часто сидели когда-то. Очень прошу, приходи, буду ждать.

Анкар».

Эта записка обрадовала Сурай.

«Он любит, любит! И нисколько не сердится!» — думала она, а вместе с тем её очень смущала одна фраза: «Мы взрослые люди и должны ясно сказать друг другу: да или нет». Что это значит? Чего он хочет? Эта фраза пугала Сурай.

С веранды донёсся чей-то мужской голос, потом голос Дурсун:

— Сурай! Иди-ка скорей!

Девушка сунула письмо под подушку и вышла из комнаты, стараясь казаться совершенно спокойной.

На веранде с папкой под мышкой стоял Мурад, секретарь комсомольской организации, высокий парень с весёлыми глазами,

— Доброе утро, Сурай! Как себя чувствуешь? И чего это ты с опаской глядишь на меня? По рада, что ли, гостю?

— Да какой ты гость? — улыбнулась Сурай. — Он, Мурад, ведь ты же опять нагружать пришёл, а мне к экзаменам надо готовиться.

— И готовься себе на здоровье! Разве я не знаю? Оттого и нагрузку даю пустяковую. Послезавтра в обеденный перерыв надо устроить концерт на колхозном стане. Вы с Гозель споёте что-нибудь. Байрам на дутаре сыграет, я стихи прочту…

— Ай, боже мой! Да зачем это? — перебила его Дурсун.

— Как зачем? Народ повеселить, Дурсун-эдже.

— Да народ-то устанет, отдохнуть захочет, а вы с песнями… И подремать не дадите.

Мурад быстро взглянул на Сурай и захохотал. Он не ожидал такого возражения, и концерт среди дремлющей публики показался ему очень смешным.

— Верно! Стоит ли? — сказала Сурай. — Придём, а вдруг они и слушать-то нас не захотят? Или ты для отчёта хлопочешь?

— А хотя бы и для отчёта! Надо же мне карьеру делать, — опять засмеялся Мурад. — Нет, кроме шуток, давайте устроим! Ведь песня, говорят, строить и жить помогает. А вдруг послушают да ещё и спасибо нам скажут? Как хорошо-то будет! А не захотят слушать, — ну что ж, уйдём, не обидимся. Попытка не пытка. Верно, Дурсун-эдже?

— Ай, да ты наговоришь! — улыбнулась Дурсун. Она любила Мурада за его ум и весёлый нрав. — Вот лучше садись, позавтракай с Сурай!

— Спасибо! Я уж поел. Впрочем, в такой хорошей компании я бы, конечно, и ещё раз позавтракал, да некогда, в поле надо бежать! Так ты, Сурай, поговори с Гозель и Байрамом, составьте программу, порепетируйте и послезавтра точно к двенадцати часам приходите в стан.

— Ой, Мурад, страшно!.. Ну что это? Придём выступать как настоящие артисты.

— А ты не бойся! Пой от души и ни о чём не думай! Вот как я речи свои говорю на комсомольских собраниях. Хорошо ли я там говорю или плохо? Я об этом не думаю. Мне бы дело ребятам сказать. И хорошо ведь получается, аплодируют.

Мурад засмеялся и пошёл к калитке. Сурай посмотрела ему вслед и позавидовала удивительной ясности мыслей и стремлений этого умного, весёлого парня. И всегда он такой. Его не раздирают сомнения. Он живёт, как будто легко идёт по прямой ровной дороге, залитой солнцем, и знает, куда идёт. А вот она бредёт, как в потёмках, куда-то в неизвестность, и противоречивые силы тянут её в разные стороны.

Она села к столу, налила чашку чая и задумалась. «Мы взрослые люди и должны ясно сказать друг другу: да или нет». Но как же сказать ясно, когда всё неясно? Вот он? любит Анкара. Забыть его, выйти замуж за кого-то другого она даже и представить себе не может. Но он не хочет, чтоб она уезжала. И он самолюбивый и гордый. Он может порвать с ней, если она уедет учиться петь. И что ж это будет?.. И ещё неизвестно — будет ли она настоящей артисткой? Ведь это Екатерина Павловна говорит, что у неё прекрасный, редкий голос, потому что она добрая, любит Сурай. И здесь, в маленьком районном городке, Сурай поёт, конечно, лучше других. Но в Ашхабад-то в музыкальную школу приезжают учиться со всей республики, и там она легко может оказаться самой заурядной певицей. Наконец и голос может пропасть, как у Екатерины Павловны, и жизнь будет совершенно разбита, будет такой же пустой, одинокой, как жизнь матери, когда Сурай уедет в Ашхабад и она останется одна-одинёшенька.

— Ах, боже мой! И о чём ты всё думаешь? Чай-то остывает! — с тревогой сказала Дурсун, почувствовав материнским сердцем, что с дочкой творится что-то неладное.

Сурай наспех выпила чашку чая и пошла к Гозель.

Весь день Сурай провела в мелких хлопотах, старалась рассеять тревожные мысли, и всё-таки они не покидали её ни на минуту. А вечером, незадолго до прихода Вели-ага, она случайно узнала о тайном сговоре Умсагюль и Дурсун, и это привело её в совершенное смятение Вот как это случилось.

Дурсун готовила плов во дворе. Сурай помогала ей, чистила морковь, подкладывала хворост под широкий котёл. И Дурсун вдруг спросила:

— А ты позвала Амана и Сэльби? Нет? Ай, боже мой! Да Вели-аге-то скучно будет с нами одними. Сбегай скорее!

Сурай побежала к брату, который жил в новом доме рядом с больницей, и вернулась, когда Дурсун отлучилась на минуту в огород за луком и не видела, как дочь прошла в свою комнату, чтобы принарядиться для гостей. Дурсун вернулась к котлу, и как раз в это время в калитку вошла толстая Умсагюль и торопливо спросила:

— Ты одна? А где Сурай?

— А Аману побежала.

— Ну и хорошо! А я зашла сказать тебе — готовься к свадьбе, моя милая! Я всё уладила.

— Да что ты! — всплеснула руками Дурсун и с умилением уставилась на Умсагюль. — Да как же так?

— Так, моя милая! Я вчера пришла от тебя, приготовила обед, и Анкар пришёл, умылся, сел ужинать. И чего-то невесёлый, хмурый какой-то. Я и начала ему расхваливать Сурай — какая она красавица, да какая умница, да какое сердце то у неё золотое. «Будь это в старое время, говорю, её давно бы уж украл какой-нибудь хан. Только бы её и видели». Он молчит, а слушает. «Ну, что ж, Анкар-джан, говорю, тебе уж двадцать четыре года, и ты вон какое место занимаешь — старший агроном МТС, — пора бы и жениться. А то как бы наша птичка не вспорхнула и не улетела. Она ведь в Ашхабад собирается уехать, хочет быть артисткой…»