Сияние

В нынешнем моем состоянии я не смею даже читать хорошую поэзию, чтобы хоть как-то шли дни. Плохую — сколько угодно, она совершенно меня не трогает, не то что хорошая, которая вонзает иглы своих заряженных слов прямо в тело, наполняя его мощной энергией, а я не могу принять ее, потому что расквашусь и развалюсь на куски. Знаю, мне бы надо по примеру святой Терезы [73] искать «nuevas palabras» [74] и славить жизнь и землю — единственный оазис во всем божестве. Но где они, эти слова? И повторю еще раз: где отыскать в себе самом сокрытый источник молитвы? Однажды в наивном, ребячливом мраке я нашел его, сумел ЗАКЛЮЧИТЬ В ЛАДОНИ сонные эмбрионы слов, которые хотели стать молитвой. Жест передачи, даривший силу. Мне случилось отыскать этот жест в странном месте, прямо на глазах у Бога. Ведь мы всегда живем у кого-нибудь на глазах — сперва у родителей, потом, наверно, у Бога, а после, опять-таки в лучшем случае, у любви. Можно стерпеть, а можно и бороться против их пронзительных взглядов. Но против глаза врача — да-да, у него всегда один глаз — способа нет. Перестаешь быть тем, что Аристотель именует «природным телом с органами», куда входит и душа. Превращаешься в мешок, полный крови, слизи и костей, находишься на определенной стадии распада, он знает, он бормочет свои приговоры, и пощады нет. Как я осмелюсь умереть, до такой степени ничтожный. Мне страшно, и я твой отец, Пьетюр.

73

Святая Тереза Авильская (ум. 1582) — испанская писательница, монахиня, считается покровительницей Испании.

74

«Новые слова» ( исп.).

Пьетюр!

У множества низших организмов вроде инфузорий мнимая смерть, или, как принято говорить, латентная жизнь, есть явление нормальное. Некоторые животные формы способны высыхать, сколь угодно долго храниться в виде сухого порошка и вновь оживать под воздействием влаги.

Должно быть, теперь это справедливо и для меня, только вот мне надо еще найти животворную влагу, которую некогда — если я не ошибаюсь — вызывало поглаживание женской кожи, настроенной в унисон. Сестра Стейнунн меня не поглаживает, я больше недостоин быть предметом ее желаний, потому что она проводит различие между желанием и заботой.

В смерти, сынок, забавно то, что она послужила источником множества трактатов об искусстве умирания, целого моря афоризмов — для тех, кто готов низойти в афористическое болото, — и уймы путеводителей по Иному миру, взять хотя бы египетскую «Книгу мертвых», тибетскую книгу мертвых «Бардо Тодол», «De arte moriendi» [75] , орфический трактат «Нисхождение в Гадес», «О небесах, аде и мире духов» Сведенборга [76] .

Я узнал, что, готовясь умереть, учитель-йогин Миларепа [77] выбрал не только приятную внешнюю обстановку, но и внутреннее состояние, созвучное близящейся нирване. Песнопениями он приветствовал смерть. Прими с благодарностью. А какое утешение — читать в книге «Об искусстве умирания»: «Против воли своей умирает тот, кто не научился умирать. Научись умирать, и ты научишься жить, ибо никто не способен научиться жить, не научившись прежде умирать».

75

«Об искусстве умирания» ( лат.).

76

Сведенборг Эмануэль (1688–1772) — шведский ученый, философ-мистик.

77

Миларепа Мила (1052–1135) — тибетский мистик, чья жизнь была описана его учеником; тибетская традиция связывает с его именем представление об идеале отношений учителя и ученика и воплощении в одной личности монаха, отшельника и светского человека.

Говоря о людях, овладевших этим искусством, романтик Эванс-Вентц, издатель «Бардо Тодол», называет, к примеру, такие имена на «п»: Пиндар, Платон, Плутарх, Плотин и Порфирий, — и презрительно фыркает по адресу современного Запада, где это искусство малоизвестно и редко практикуется и где едва ли не все питают отвращение к смерти.

Чтобы ты, сынок, не особенно раздумывал, куда я клоню, я еще раз процитирую справочник: «Смерть. Полное прекращение процессов, типичных для жизни, в первую очередь обмена веществ. Отдельные клетки в известной степени ведут самостоятельную жизнь. У некоторых, например у клеток крови, продолжительность жизни относительно невелика, и они постоянно заменяются новыми, но с годами постепенно претерпевают изменения — так называемые сенильные, или регрессивные, метаморфозы — и оттого становятся все менее пригодны для выполнения своих задач, в итоге жизнь индивида угасает, ибо нарастание таких изменений делает невозможной работу органов, чья деятельность необходима для существования целого. Эта „нормальная“, или „физиологическая“, смерть встречается, однако, очень редко.

Быстрота, с которой наступает С., зависит от того, какая часть организма поражена нежелательными воздействиями, и от характера этих воздействий. Если С. наступает более или менее медленно, ей предшествует продолжительная или непродолжительная агония, особенности которой меняются в зависимости от того, с какой стороны приходит С.»…

Если у тебя, сынок, будет охота присутствовать при агонии, пожалуйста, постарайся обратить внимание на звуки, которые, согласно «Науке о смерти» некоего сэра Джона Вудроффа, суть «психические результаты процесса распада, именуемого смертью, и приводят на память гудящие, раскатистые, хриплые звуки, слышные непосредственно перед мгновением смерти и до пятнадцати часов после оной, обнаруженные в 1618 году Грюнвальди, а в 1862 году ставшие предметом специального исследования некоего д-ра Колленга».

Да, наверно, смерть бывает и смешной: много шума из ничего. Но не умирание, Пьетюр, не умирание. Ведь оно не прекращается, пока ты способен выдавить слово «я». Однажды ты дал мне утешение раз и навсегда. Мы стояли у окна, тебе было три года, мимо нас тянулся погребальный кортеж ведь и на Скальдастигюр люди умирают. Что это они делают? — спросил ты, глядя на гроб и неторопливую процессию людей в черном. Кто-то умер, ответил я, они идут на кладбище. Спустя час кортеж вернулся. Теперь он умер насовсем? — спросил ты. Да, ответил я со вздохом, и до сих пор, после стольких лет, эти слова звучат как избавление: теперь он умер насовсем.

Конечно, умирание бывает и завидным. Такое счастье выпало матери сестры Стейнунн. В один прекрасный день — старушке было уже за девяносто — она позвонила Стейнунн по телефону: «Приезжай домой, я нынче умру». — «Ну что ты, мама, — запротестовала Стейнунн, — нельзя так говорить». А старуха стояла на своем: «Не дури, садись на двенадцатичасовой автобус, аккурат вовремя поспеешь». Стейнунн поехала, добралась до дома и услыхала от матери: «Сегодня я буду твоей дочкой, посижу в качалке у тебя на коленях». Так они и сделали, старушка припала своим высохшим телом к жаркой плоти Стейнунн, положив голову дочери на грудь. Засыпала, пробуждалась, вздыхала: «Ох, до чего же долго».

Засыпала, пробуждалась. Где ты нынче будешь спать? Ложись-ка на мою кровать, а меня можешь устроить тут, на столе. Опять заснула, пробудилась и приподняла голову, глаза широко распахнулись, рот открылся. «Не-ет, — удивленно произнесла она, — теперь я вовсе ничего не понимаю».

Вот так ей довелось умереть. С удивлением.

Возможно, когда-нибудь ты расскажешь мне о моей с…?

Сегодня я оттащил плетеный стул к морю, чтобы посидеть там и убедиться, что оно больше меня. Забавное зрелище: прежде времени состарившийся мужчина на хлипком стуле, под темными клочьями туч, на бесконечном берегу. Тонкая длинная шея, руки в старческой гречке сложены на коленях. А изо рта, как в комиксе, тянется, трепещет на ветру, речевой пузырь, единственная его отрада в умирании: «Море больше меня».

Кувшинка умерла.

Конечно, я знаю, ее смерть началась уже в миг рождения. Знаю, что ускорил ее, когда у озерца не устоял перед ее красотой и сорвал, отделил от стебля. Этому нет оправдания, ведь цветами владеть нельзя. Цветы должны просто быть, даром что процессы жизни и смерти никогда не прекращаются, никогда и нигде.

Но все то время, пока я владел ею, в хрустальной чаше царило непостижимое безвременье: стоило мне подняться из-за стола, и она непрестанно вперяла в меня свое большое око, и я лелеял надежду, что это состояние продлится, хотя бы покуда я жив, да, наверно, я воображал, что они нераздельны, ее жизнь и моя, сопряжены друг с другом, обеспечивая мне остроту восприятия. Увы, все было не так.

Началось с того, что ее нутро, тычинки желтого ока, стало темнеть и вянуть. Сперва почти неприметно увяданье перекинулось на венчик, сияющая алебастровая белизна лепестков покрылась темными изломами, вода пожелтела. Под конец кувшинка упала на бок, зачерпнула воды. А дальше все произошло очень быстро: она опустилась на дно, лежит, прижавшись к стенке чаши, скользкий буроватый ком, который я скоро возьму и выброшу.

VII

Так бывает в обувных магазинах: меряешь, меряешь, и вдруг одна пара оказывается точно по ноге. Вот и здесь — несколько страниц о пробуждении любви, которая поразила меня раз и навсегда. Девяносто шестой автобус, я ехал домой. Цепляясь за ременную петлю, читал заголовки в «Моргюнбладид». Вина. Дождь и вина. Запах сырой шерсти. Голос над ухом:

— Er tu islenskur? Ты исландец?

Можно сказать: Are you English? Etes-vous Francais? [78] И в ответ достаточно лишь кивнуть или отрицательно помотать головой. Но когда вопрос задан на моем родном, мало кому известном языке, ни кивнуть, ни помотать головой нельзя. Слова прозвучали так странно, будто из грезы. Они словно держались на невесомой петельке интонации. Тончайшие модуляции по высоте между «u» в «tu» и «i» в «islenskur» — и легкий выдох на последнем «u», губы округлены, будто дуешь на одуванчик. Er tu islenskur?

78

Вы англичанин? ( англ.); Вы француз? ( фр.)