Сияние

Но сейчас мы сидели и разговаривали в сумерках, которые я когда-то называл синими поэтическими часами, и на сей раз впервые именно я хранил среди вечернего покоя жизнь слова. Это ощущение пришло незаметно, но из всех углов комнаты — рассказчик о минувшем выполз наружу и расположился во всех тех позах, в каких устраивался я сам вечерами и ночами моего детства и отрочества. Отец сидел в одном кресле, я в другом, прямо напротив, глядел ему на руки: они словно бы наконец настигли друг дружку и обе заняли место у него на животе. Я видел, что кожа великовата для самой руки и потому образует морщины и складки, видел на тыльной стороне руки темно-коричневые печеночные пятна, вероятно, они были там уже давно, просто теперь настало время увидеть их, увидеть, что волосы надо лбом отступили чуть дальше, а когда он нагнулся смахнуть со щиколотки муху — что на макушке они поредели, увидеть, что зубы стали длиннее, и впервые в жизни я подумал: ему нужна защита и ласка — все переворачивается ныне, переворачивается, как листья от ветра, и эту защиту могу дать ему именно я. Я, один-единственный из всех. Ведь главное — непрерывность, главное — текучий поток поколений, создающий образ жизни.

— Ты тяжело пережил поражение, папа?

Он смотрел куда-то на руки.

— Которое из?

— Ну как же, пап… Ты ведь выдвигал себя в президенты, тебе очень хорошо известно, что я имею в виду.

— А ты, Пьетюр? Ты сильно переживал? Я к тому, что именно ты был сыном краха. Именно ради тебя я и выдвигал свою кандидатуру, потому что я… да-да, я был чистейшим неудачником и думал… хотя тем самым делал только хуже… что тебе нужно чем-то гордиться, ну, к примеру, тем, что ты сын президента. Пресса писала о нашем деле скупо, я полагал, что анонимность внушит тебе равнодушие. Иным людям просто необходимо быть на виду, в ярком свете, чтобы чувствовать себя живыми.

— Лампы бывают разные. Скажи честно — разве не ты жаждал славы?

— Попадает ли человек в мешанину СМИ, нет ли, они все равно создают, как бы это сказать, определенную биосферу, без которой, однажды к ней привыкнув, выжить невозможно.

— А ты вообще надеялся победить?

— Были ведь такие, кто в меня верил.

— Сестра Стейнунн? Этот ваш Гриб и прочие безумцы?

— Не презирай безумцев. И сестру Стейнунн тоже.

— У вас до сих пор роман?

— Можно и так сказать. Правда, в моем возрасте с этакой любовью трудновато, прежнего пыла уже нет, мне бы надо прилечь.

Я помог ему улечься в постель, взбил подушки, укрыл его одеялом.

~~~

Чего только не слышала эта кухня! Стоя на пороге, я зажмурился, чтобы тепло от нисходящих смычковых квинт, от гибельной пронзительности звуковых повторов, от легких рондо вновь наполнило меня. Но все это было отыграно здесь до конца, я осторожно закрыл окно на Скальдастигюр, чтобы прохожие не услыхали безмолвия, ведь, по-моему, взваливать на людей такое безмолвие несправедливо. На большом обеденном столе — противень, а на него составлены все комнатные цветы, чтобы приходящим сиделкам не напрягаться с поливом; на подносе почта — тявкающие депеши, которые норовили цапнуть отца за пятки, счета, новые планы эвакуации, долгосрочные подписные талоны на «Моргюнбладид», уйма всевозможных адиафор! Я провел ладонью по желтому прозрачному лаку стенного шпона — трещинок нет, стало быть, Фредла пока не гневалась.

Жюльетта была в пути, летела из Парижа и находилась сейчас в десяти тысячах метров над черным Атлантическим океаном, она непременно должна познакомиться с отцом, который, сам того не подозревая, дергал за ниточки, приведшие к нашему соединению.

На одном из писем стоял штемпель Буэнос-Айреса, оно долго добиралось сюда или долго лежало на столе, имя отправителя было — М. Катценштейн.

Дорогой Халлдоур!

Годы проходят, так давно и так недавно я склонялся над селедкой Корнелиуса Йоунссона, так давно и так недавно сидел возле плиты в самой красивой кухне Исландии и разглагольствовал надтреснутым голосом, нагоняя на вас скуку моей любовью к Францу. Теперь пальцы у меня гнутся плохо, на скрипке не поиграешь, но слушать я стараюсь везде, даже в самых неожиданных местах, в том числе и здесь, в Южном полушарии, куда забросила меня жизнь. Поэтому я вечно брожу повсюду, будто шпион или частный сыщик из какого-нибудь американского фильма, и расспрашиваю людей, не знают ли они, где тут исполняют камерную музыку, особенно струнные квартеты. Не очень-то легкая задача, ибо здесь в чести крупная, величавая форма: опера, оперетта, мюзикл. Есть пианисты-виртуозы, героические теноры, примадонны всех оттенков. Почему я-то чураюсь величавого?

Солисты? Мы и в собственной жизни вряд ли солируем, мы — подмостки для многоголосой беседы, где все — возможно, к сожалению, — равноправны. Не Кант ли назвал музыку «целеустремленностью без цели»? Как бы то ни было, на днях темные улицы привели меня в мрачный подвальчик, и там сидели — — мы (я нарочно поставил целых три тире, чтобы выразить мое изумление. Нет-нет, не изумление, язык порой ставит ловушки; нам хочется и необходимо что-то выразить, а рядышком, за углом, прячется Фраза, готовая выступить вперед и расстрелять неприкрашенные слова). Стало быть, не изумление, а… убежденность? Это ближе к возможной истине? Существуют ли вообще слова для того, что мы чувствуем и думаем, может быть, язык и впрямь гигантская ловушка, куда мы раз за разом попадаем и, только пожертвовав агнцем, частицей себя, все-таки из нее выбираемся?

…Мне надо было встряхнуться, ведь я добрых полчаса просидел, тупо глазея на два-три последних моих предложения, они как трясина, грозящая поглотить меня, сделать узником прошлого, с ретроактивным страхом перед всем, что я проповедовал и истолковывал, чему учил. Но хотя четверо в погребке не были нами целиком и полностью, различало нас очень немногое. Пожилой господин с реденьким пушком на макушке — старика Свейдна Хельгасона, поди, уже нет в живых? — молодой бородатый скрипач да мы с тобой, Халлдоур: еврей и… врач, может быть, но прежде всего: «Der Tod und das M"adchen», такое же трепетное исполнение, как наше, давнишнее. Но разве это что-нибудь значило.

Временами Франц испытывает терпение — смерть у него не торопится.

Bin Freund und komme nicht zu strafen. Sei guten Muts! Ich bin nicht wild, Sollst sanft in meinen Armen schlafen!

Увидимся ли мы еще когда-нибудь? Маловероятно. Но думаю я вот о чем: а обрадует ли это нас? Добавит ли что-то к нашим жизням? Время ликующих встреч миновало: у нас нет будущего, чтобы строить планы. Нет концертов. Нет поездок. Нет вин лучше тех, какие мы пили когда-то.

Мордекай Катценштейн

~~~

Безмолвие.

Мы стоим у нашего окна на Скальдастигюр.

Отец говорит:

Теперь играет Лаура!

И мы скорбим.

И в вышине блещут звезды.

~~~

Разглядывать эту голову. Поневоле. По обязанности.

Когда-то в ней были паруса, звуки скрипки, Фредла с лиловыми подушками горных васильков, хрен и топленое масло, цвет глаз возлюбленных и благоухание пушицы в ночи. Там было множество комнат, светлых и темных, складов и соборов.

Черный день. Вселенная билась волнами о наши берега, ее прибой плескался вокруг головы на подушке, когти волн царапали его кожу, я взял Жюльетту за руку, приложил палец к ее губам, кивнул на него:

— Сейчас мало что увидишь. Но так много увидено прежде.

Эта голова — теперь лишь сумятица органов, поврежденных, изношенных сосудов, разбитых окон, вывороченной брусчатки, мотков колючей проволоки, гаснущих очагов. Руины столицы, где меня носили в портшезе лакеи глаз, ушей, вкуса, обоняния и осязания.

— Кто здесь?

— Это я, Пьетюр.

— Где я?

— На Скальдастигюр, двенадцать.

— Я очень болен?

— Да, папа.

— Ты его разыскал?

— Кого? Ах, посла! Да, конечно.

— И он получил по заслугам?

— Не сомневайся.

— А наше сокровище, ты его забрал? Мяч?

— Ну, не совсем то самое.

— Другое?

— Куда более ценное.

Я поднял руку Жюльетты и положил поверх его руки, которая покоилась на одеяле:

— Вот оно, мое сокровище.

Кухня на Скальдастигюр содрогалась от крепчающего ветра, но мягкий желтый свет ламп озарял отцовский лоб, плиту и диван посредине. Ах эта кухня! Тут можно делать что угодно. И чего только мы не делали! Отец попробовал взять руку Жюльетты в свою, но моторика не действовала, он двигал своей рукой по одеялу, взад-вперед, сокровище, что лежало там, было не таким, какого он ожидал, он находился далеко в туманном океане, не в силах сосредоточить свое сознание. Но вот пальцы замерли, опустились на роковую истину кожи.

Безмолвие. А потом прибежище тьмы осиял лучезарный свет.

— Рыбная девочка? Ой, рыбная девочка. Ты забрал ее у него? Забрал ее, молодчина. Ой-ой-ой. — Он улыбнулся, улыбка сменилась хихиканьем, хихиканье — смехом, смех — свистящим хрипом, хрип — сдавленным кашлем, мы подняли его с подушек, я принес воды, он выбил стакан у меня из рук.

— Ревеневый сок!

Помнится, этого у нас никогда не было. Привкус каких-то неведомых мне миров, может, когда хрип пройдет, он расскажет о чем-то, связанном с желтизной.

— Тяжко, да, папа?

— Тяжко. Я хочу ревеневого сока.

— Где он?

— Он… — Отец глубоко вздохнул. — Нет, это я просто случайно вспомнил, просто… Положи меня пока, грудь очень болит.

— Тут есть вино. Принести?

Он смотрел на меня широко открытыми, невидящими глазами. Потом они закрылись, я подумал, что ему хочется спать, — но из-под натянутой кожи словно бы вновь проступила улыбка. Едва уловимо проступила в уголках рта, и в безмолвие кухни выдавились два слова, два его самых последних слова: