Скамейка

Разные условия жизни, в которых оказались бывшие соседи по двору, выражались и в разных коммунально-бытовых удобствах. И, хотя электричество, освещавшее их жилища, зачерпывалось из единой энергосистемы страны, лампочки в доме Юрия Николаевича светили намного ярче и бодрее своих «сестёр», обречённо свисавших с потолка в старой квартире Полушкина.

Жизненные дороги старых друзей вновь пересеклись в первую субботу июля на даче Юрия Николаевича, неподалёку от которой бесполезно утопал в зелени небольшой, когда-то текстильный городок с недавним матриархальным прошлым и другими вредными пережитками бурной перестроечной эпохи. Дороги эти были не похожи одна на другую, как и множество человеческих судеб, несущихся в неумолимом потоке времени и живой природы. Жизнь эта, всасывающая человека в свой водоворот, перемалывающая, дробящая его безупречную биографию на части: эпизоды и факты, события и поступки, преступления и наказания, утраты и расставания, – выбрасывает его порою из своих глубин, давая человеку возможность осмотреться, ощупать себя с головы до ног и потереть нажитые годами ушибы и ссадины уже поношенного, но ещё вполне пригодного для продолжения биографии, собственного тела.

И нет в том упрёка, что возникает у человека желание как-то обозначить, отметить и подытожить прожитый безвозвратно период жизни своей, вспомнить ещё раз далёкое прошлое, встретиться с друзьями детства, пригласить коллег по работе, соседей по гаражу и посвящённых в тайны человеческой свободы банных сидельцев.

Жизнь Юрия Николаевича катилась по бездорожью страны бесконечным автопробегом, приподнимая на короткое время придорожную пыль, преодолевая подъёмы и спуски – так, как и положено было проходить жизни в нормальной советской семье доперестроечного периода.

Биография Юрия Николаевича складывалась из обыкновенных событий: школа, комсомол, танцы, армия, институт, любовь, танцы, создание семьи, вступление в партию, танцы, Новый год, работа, фотографирование на доску почёта, направление в командировку в страну, где выполнял свой интернациональный долг наш ограниченный контингент.

Благополучное возвращение на Родину и покупка японского музыкального центра совпали с другими заметными событиями в мире. Развал и хаос в стране, наступивший в начале девяностых, сглаживался стабильностью и относительным благополучием в семье. Строительство дачи и периодический ремонт машины поддерживали энтузиазм семейного существования и придавали стимул движению к совершенству в наступивших смутных временах. Последующие два пожара, случившиеся на даче по неосторожности самого Юрия Николаевича, только скрепили и без того крепкие семейные узы.

В этих будничных, повседневных хлопотах Юрий Николаевич как-то незаметно для себя перестал быть членом руководящей и направляющей партии и приобрёл право иметь своё, независимое на все случаи жизни мнение, которым активно пользовался даже в те дни, когда посещал суточные бани. Он очень уважал эти водно-оздоровительные учреждения за тот демократический, жаркий и свободный дух, который ещё с допетровских времён парил под их низкими, захлёстанными потолками. Этот дух свободы и неуёмная жажда познания непознанного стали отличительной чертой характера Юрия Николаевича.

Таким образом, к своему юбилею подошёл он вполне состоявшимся, благополучным человеком с чистой душой и телом, мастером своего дела, верным семьянином, заботливым отцом и счастливым дедом, окружённым всеобщим уважением родных и друзей.

Несколько иначе сложилась судьба правого защитника дворовой футбольной команды – Полушкина.

Солнечным, бесконечно длинным в томительном ожидании днём, в середине цветущего месяца мая, во вторник, покачиваясь в маленьком, почти игрушечном, зелёном вагончике узкоколейной железной дороги, он, высунувшись до пояса в открытое окно, с восторгом вдыхал горьковато-дурманящий, знакомый с детства запах торфяных полей, любовался неброским болотным пейзажем с низкорослыми кривыми берёзками, заброшенными и заросшими высокой травой старыми торфяными картами с обвалившимися берегами дренажных канав. Он возвращался из армии весёлый и улыбающийся, в ушитом по-дембельски мундире нового образца, с лёгким сердцем и чувством исполненного долга. На станции его встретила сестра Татьяна, и едва он успел с ней обняться и поздороваться, как узнал, что умер отец-фронтовик, не дождавшийся двух дней до возвращения сына. И попал солдат прямо с поезда на похороны, и с этого дня завершился для него безоблачный период жизни. Сестра через год вышла замуж и уехала с мужем сначала на Волгу, затем ещё дальше – в Сибирь, а ещё через год или чуть более заболела мать, простудившаяся дождливым днём на уборке картошки в подшефном колхозе. На Пасху мать умерла.

Одинокая жизнь незаметно вползала в жилище Полушкина и располагалась по-хозяйски: развешивалась по углам лохмотьями паутины, оседала на полу сизым слоем пыли, пугающе перезванивалась пустой стеклотарой под столом, била в нос едким кошачьим запахом у двери и гнездовалась клоками шерсти на продавленном диване. Не поливавшийся много лет цветок в эмалированном, облупившемся местами ночном горшке, самомумифицировался и стоял, забытый на подоконнике, напоминая о бренности всего сущего в этом мире. Даже уличный фонарь, светивший вполсилы, устал качаться на ветру и освещать пустой двор со сломанными скамейками – погас за ненадобностью.

Полушкин не вёл счёта годам, просто поднимался по утрам с соседскими петухами, шарил на столе и в старом, от родителей оставшемся холодильнике на предмет подхарчиться, заваривал в коричневой кружке чай, засыпая его через край из маленькой мятой зелёной пачки, напоминающей детский кубик с чёрной этикеткой, на которой витиеватыми буквами было обозначено «Чай грузинский», и кружил ложкой в горячей воде, вылавливая не желающие тонуть черенки чайных веток. Не дожидаясь, пока чай заварится и, не успев подумать о предстоящем дне и смысле собственной жизни, он выпивал его залпом как коньяк, которым его однажды угостили, и брёл вместе с такими же, как он, работягами в механический цех к своему штамповочному станку.

Станок Полушкин лелеял, ухаживал за ним, как кавалер за барышней, протирал ручки и кнопки управления, полировал ветошью подвижные части и агрегаты, подмазывал ползуны и направляющие поршни, тщательно подметал вокруг станка и отвозил в отвал по окончании смены вдрызг изрешечённые листы просечки. Станок был единственным и верным другом. Каждое утро, когда электроэнергия вливалась в его жилы и провода, он начинал тихо гудеть, постанывать, повышая и понижая тональность, делать пробные вздохи; потом, почувствовав в своей пасти положенный на язык тонкий лист железа, начинал работать тяжёлой и зубастой челюстью, пережёвывая и пробивая насквозь – в решето – свежую добычу. Скатывались по жёлобу в поддон похожие друг на друга, как две капли воды, тёплые металлические фигурки и радовали глаз мастера схожестью своих размеров и аккуратностью контуров, а главное – своей полезностью в каком-то большом общем деле.

Полушкин любил свою работу потому, что любить ему больше было некого и нечего. Домашняя звенящая в ушах тишина и безлюдность существования в пустой квартире пугала Полушкина, и он старался найти себе какое-то занятие по душе. Летом было проще – отвлекала рыбалка на старых торфяных карьерах, артельный, или, как теперь говорят, корпоративный сенокос в период длинного, на всё лето отпуска, в августе – грибы и клюква, а в сентябре – поездки в соседний умирающий колхоз на уборку картофеля. Из колхоза Полушкин всегда привозил себе до двух мешков отборной картошки, поэтому свой овощ сажать перестал и запустил, забросил ещё родителями его отбитый у целины, освоенный и ежегодным трудом и потом доведённый до идеального состояния лёгкости и плодородия участок.

Так бы и топала по пыльной дороге эта серая, однообразная жизнь одинокого человека в лучшие годы его молодости и эпохи застоя страны Советов, если бы субботним вечером не постучалась к нему в дверь такая же, в одиночестве погибающая соседка Зойка.

И сложилась новая ячейка общества! И жизнь эта долбёжная, пустая и никчёмная будто ускорила свой водоворот, подхватила, понесла своим извечным потоком молодых и счастья не познавших людей. Всё преобразилось в квартире Полушкина: выпрямились и заиграли новыми обоями стены, выскреблись, покрылись эмалью и пёстрыми половиками полы, истощился кошачий запах, промылись света не видавшие окна и наполнили обновлённое пространство жилища смыслом и содержанием. Прошло немного времени – и вот уже детские голоса и смех зазвучали под потолком с абажуром, и лица на портретах родителей, ставших бабушкой и дедушкой, засветились тихой, спокойной радостью.

И стало!..

Стало, наконец-то, что-то складываться в жизни простого русского мужика. Улыбнулось и ему человеческое счастье. Продолжился род, не прервалась веками сохраняемая ниточка – от отца к сыну. Не умрёт накопленное мастерство трудового человека, не останется страна без защитника и не ступит враг на землю его!

Но выстраданное, налаженное и хрупкое благополучие было недолгим. Завершались выводом ограниченного контингента светлые, беззаботно-спокойные годы застоя. Страна вступала в новую, никому не ведомую эпоху перемен.