Сказ о тульском косом Левше и крымской ай-Лимпиаде

Глава восьмая, заморская, английская

Ехали курьер с Левшою очень скоро, так что от Тавриды до аж самого Лондона нигде отдыхать не останавливались, а только на каждой станции пояса на один значок еще уже перетягивали, чтобы кишки с легкими не перепутались; но как Левше после представления государю, по платовскому приказанию, от казны винная порция вволю полагалась, то он, не евши, этим одним себя поддерживал и на всю Европу русские песни пел, только припев делал по-иностранному: «Ай люли – се тре жули, камон, камон».

Взяли англичане Левшу на свои руки, а русского курьера назад в Россию отправили. Курьер хотя и чин имел и на разные языки был учен, но они им не интересовались, а Левшою интересовались, – и пошли они Левшу водить и все ему показывать. Он смотрел все их производство: и металлические фабрики и мыльно-пильные заводы, и конечно местные гипподромы со скачками да всякие теннисные корты с крикетными полями. Все хозяйственные порядки их ему очень нравились, особенно насчет рабочего содержания. Выяснилось совершенно четко что работник у них постоянно в сытости, одет не в обрывках, на каждом способный тужурный жилет, обут в толстые щиглеты с железными набалдашниками, чтобы нигде ноги ни на что не напороть; работает не с бойлом, а с обучением и имеет себе понятия.

Перед каждым на виду висит долбица умножения а под рукою стирабельная дощечка: все, что который мастер делает, – на долбицу смотрит и с понятием сверяет, а потом на дощечке одно пишет, другое стирает и в аккурат сводит: что на цыфирях написано, то и на деле выходит. А придет праздник, соберутся по-парочке, возьмут в руки по палочке и идут гулять чинно-благородно, как следует, кайф ловят по расписанию.

Левша на все их житье и на все их работы насмотрелся, смотрел и как новые ружья делают, и как старые в каком виде состоят. А как до старого ружья дойдет, – засунет палец в дуло, поводит по стенкам и вздохнет, а чего вздыхает – не говорит. Но больше всего внимание обращал на такой предмет, что англичане очень удивлялись. Не то его занимало, как стадионы строят, как сколько на это средств тратят. Все обойдет и хвалит, и говорит:

– Это и мы так можем.

А как глянет на смету расходов, пошевелит губами считая и вздохнет:

– Это, – говорит, – против нашего не в пример превосходнейше.

Англичане никак не могли отгадать, что такое Левша замечает, а он спрашивает:

– Не могу ли, – говорит, – я знать, что наши генералы это когда-нибудь глядели или нет? Ему говорят:

– Которые тут были, те, должно быть, глядели.

– А как, – говорит, – они были: в пенсне или без пенсне?

– Ваши генералы, – говорят, – парадные, они пенсне не любят; значит, и здесь так были.

Левша ничего не сказал. Но вдруг начал беспокойно скучать. Затосковал и затосковал и говорит англичанам:

– Покорно благодарствуйте на всем угощении, и я всем у вас очень доволен и все, что мне нужно было видеть, уже видел, а теперь я скорее домой хочу.

Никак его более удержать не могли. По суше его пустить нельзя, потому что он на все языки не умел, а по воде плыть нехорошо было, потому что время было осеннее, бурное, но он пристал: отпустите.

– Мы на буреметр, – говорят, – смотрели: буря будет, потонуть можешь; это ведь не то, что у вас Финский залив, а тут настоящее Твердиземное море.

– Это все равно, – отвечает, – где умереть, – все единственно, воля божия, а я желаю скорее в родное место, потому что иначе у меня крыша набекрень поедет.

Его силом не удерживали: напитали, деньгами наградили, подарили ему на память золотые часы с трепетиром, а для морской прохлады на поздний осенний путь дали байковое пальто с ветряной нахлобучкою на голову. Очень тепло прикинули и отвезли Левшу на корабль, который в Тавриду шел. Тут поместили Левшу в лучшем виде, как настоящего барина, но он с другими господами в закрытии сидеть не любил и совестился, а уйдет на палубу, под презент сядет и спросит: «Где наша Россия?»

Англичанин, которого он спрашивает, рукою ему в ту сторону покажет или головою махнет, а он туда лицом оборотится и нетерпеливо в родную сторону смотрит.

Как вышли из буфты в Твердиземное море, так стремление его к России такое сделалось, что никак его нельзя было успокоить, прямо ностальгия настоящая. Водопление стало ужасное, а, Левша все вниз в каюты нейдет – под презентом сидит, нахлобучку надвинул и к отечеству смотрит.

Много раз англичане приходили его в теплое место вниз звать, но он, чтобы ему не докучали, даже отлыгаться начал.

– Нет, – отвечает, – мне тут наружи лучше; а то со мною под крышей от колтыхания морская свинка сделается и я пятачок с копытами отброшу.

Так все время и не сходил до особого случая и через это очень понравился одному полшкиперу, который, на горе нашего Левши, умел по-русски говорить. Этот полшкипер не мог надивиться, что русский сухопутный человек и так все непогоды выдерживает.

– Молодец, – говорит, – рус! Выпьем!

Левша выпил.

– А полшкипер говорит:

– Еще! За нас и за вас, за Крым и Кавказ!

Левша и еще выпил, и напились.

Полшкипер его и спрашивает:

– Ты какой от нашего государства в Россию секрет везешь?

Левша отвечает:

– Это есть мой бизнес.

– А если так, – отвечал полшкипер, – так давай держать с тобой аглицкое парей.

Левша спрашивает:

– Какое?

– Такое, чтобы ничего в одиночку не пить, а всего пить заровно: что один, то непременно и другой и кто кого перепьет, того и горка.

Левша думает: небо тучится, брюхо пучится, – скука большая, а путина длинная, и родного места за волною не видно – пари держать все-таки веселее будет, авось не на корову играем.

– Хорошо, – говорит, – идет!

– Только чтоб честно, без кидалова.

– Да уж это, – говорит, – не беспокойтесь.

Согласились и по рукам ударили.

Началось у них пари еще в Твердиземном море, и пили они до самого турецкого Истамбула пополам с Константинополем, но шли всё наравне и друг другу не уступали и до того аккуратно равнялись, что когда один, глянув в море, увидал, как из воды черт лезет, так сейчас то же самое и другому объявилось. Только полшкипер видит черта рыжего, а Левша говорят, будто он сивый как кобыла в лунную ночь.

Левша говорит:

– Перекрестись и отворотись – это черт из пучины, первый знак Апокалипсиса.

А англичанин спорит, что «это морской водоглаз».

– Хочешь, – говорит, – я тебя в море швырну? Ты не бойся – он мне тебя сейчас назад подаст, у них с этим строго.

А Левша, которому море уж давно по колено было, и отвечает:

– Если так, то швыряй. Протестируем, мол, твои слова.

Полшкипер его взял на закорки и понес к борту на манер балласта.

Матросы это увидали, остановили их и доложили капитану, а тот велел их обоих вниз запереть и дать им рому и вина и холодной пищи, чтобы могли и пить и есть и свое пари выдержать, – а горячего студингу с огнем им не подавать, потому что у них в нутре может спирт загореться и тогда придется пожарную тревогу играть.