Сказание о флотоводце

Как бы поняв, что может предложить Слэд, министр сказал, не меняя позы и полузакрыв глаза:

– В нашей стране вводятся два наказания: одно прямое - казнь или тюрьма, другое - скрытое отношение к человеку, лучшее, чем он того стоит. Он получает, иначе говоря, наше расположение в долг. Понял ли ты меня?

И вдруг выкрикнул, с бешеным и злым осуждением в широко раскрывшемся взгляде:

– Мустафа, как ты мог оставить Османа, не выйти м другую линию, не сбить огонь русских кораблей? Твой корабль-брат "Эрекли"! Твой корабль-честь Турции!

И начал тихо покачивать головой, снова полузакрыв глаза и наморщив лоб, словно пересиливая мучительную боль. Теперь он был похож на молящегося дервиша. Слэд но мог постигнуть это быстрое превращение из благорасположенного к нему хитреца в обвинителя, но радовался тому, что министр, высказавшись, не таит больше своих к нему чувств.

– Расскажи, что знаешь о Нахимове, - так же неожиданно попросил министр, когда Слэд уже, освоился с неровностью его манеры разговаривать.

– Он закончил кадетский корпус и служил сперва на Балтийском море в первом офицерском чине, - обстоятельно начал Cлэд.

Министр досадливо махнул рукой, и на лице его изобразилось раздражение, готовое вновь вызвать вспышку гнева.

– Не о том. Ты, кажется, совсем мало знаешь!.. Резким движением он вынул из кармана пачку написанных бумаг и бросил Слэду на колени...

– Прочитай. Здесь о том, что говорят о Нахимове у нас и на Балканах. Как же это, дорогой наш советник, ты такой плохой литератор?

– Литератор?
– переспросил Слэд в тяжелом недоумении.
– Я моряк...

– Литератор тот, кто собирает песни, притчи и по ним знает о народе, кто-выдумщик, фантазер, проповедник и мечтатель, а не только пушкарь и корабельный мастер. Литератор - каждый образованный офицер, кто читает Саади, Монтескье, Петрарку, а не... модного у вас Поль-де-Кока, а прочитав, напишет свое. Осман писал проповеди, сэр Стрэтфорд Рэдклиф сочиняет стихи. Неужели ты... только... донесения о нас пишешь? И то небось на плохой бумаге. Не пойму тебя, Мустафа, зачем ты живешь у нас? Не храбр ты и не литератор...

Выговорив все это без промедления и необычайно оживившись, он снова призакрыл глаза и открыл их минуты три спустя только для того, чтобы вежливо отпустить Слэда.

– Сегодня мой день отдыха, - сказал он.
– Ты этого можешь не знать. Поэтому я с тобой хотел отдохнуть в разговоре, не позабыв и о деле. На отдыхе всегда больше видишь! В Англии, я знаю, есть поговорка: "Досуг-мать открытий". Но ты ничего сегодня не открыл мне и держал себя, как большой грешник, но не веселый, а я веселых грешников люблю. Экий вы, англичане, скучный народ! Иди, Мустафа, домой.

4

В сербском селе под Марицей в день памяти Косовской битвы появился рослый монах в пыльной черной свите, подпоясанной ремешком и в легких опанках. Медленно проходя по улицам, он громко обращался к поселянам:

– Кто отдаст богу последнюю свою рубашку?

И когда встречный бедняк поспешно снимал с себя и бросал наземь рубаху, монах откидывал ее в сторону палкой и говорил, останавливая взгляд на прохожих, которые выглядели побогаче:

– Сегодня со всех получить надо. На корабль собираем. Не. жалейте себя, добрые люди!

Послушник, шедший следом, сгребал руками все брошенное монаху и вместе с ним шел на площадь.

Там, стоя возле кучи приношений и подарков, которая все больше росла, монах взывал к населению:

– На корабль жертвуете. На корабль, добрые люди!

Он не был многоречив, и послушник объяснил за него: монастырь копит деньги, чтобы передать купцу Николе Филиппову в оплату за корабль, который идет с сербскими добровольцами защищать Севастополь от турок.

Иные узнавали в монахе старого гайдука, убежавшего отсюда после поражения его отряда в схватке с турками, усмехались.

– Не успокоился еще, юначе, и в монастыре?

– Бог не велит, братья.

– А люба1 твоя? Тоже ушла в монастырь?

– Умерла люба, - кланялся монах.
– Кто знал ее, пусть молится за светлую ее душу.

В толпе становились на колени, те же, кто не знал жены старого гайдука, быстро крестились, глядя в землю.

– Не печальтесь!
– звучал над ними словно откуда-то сверху голос монаха.
– Жертвуйте на корабль божий, что к русинам пойдет!

Толпа прибывала, послушник что-то шепнул людям, и вскоре нехотя, с понурой важностью подошел трактирщик, белесый, подвижной старичок с саблей за поясом, поклонился.

– Покупай!
– угрожающе-весело крикнул ему монах, показав взглядом на кучу, прикрытую попонами, подушками с седел и какой-то цветистой дырявой шалью.

– Да не обмани, на войну деньги нужны! Старичок мешкотно, сутулясь и бледнея под взглядами людей, приблизился к куче, сказал, жалобно тряся желтоватой бородкой:

– Разве ж так можно, братья?.. Я от себя лучше денег не ожалею, а это все пусть другой купит. Вот турок Абдул, торговец, - он побогаче!

– Бери!
– внятно и тихо произнес монах.
– Не нужен нам турок, люди тебя просят... Вспомни, какой день сегодня!

– Да ведь канет, Данило, канет в море старание твое. И мои деньги... Не наберешь на корабль, и мыслимо ли через Босфор прорваться? Был ты, Данило, всегда неудачлив. Говорю тебе - пропадет твое старание и не вспомнится, не отзовется.

– У бог отзовется, а у тебя?.. Смотри, отец!
– с хмурым спокойствием, как бы ожидая его возражений , возвысил голос монах.

И больше ничего не сказав, передал, казалось, его на расправу толпе.

– Берешь ли?
– подступили к нему крестьяне.

1 Жена.

– Везите!
– с горестной лихостью, скрывая досаду, махнул слабой рукой трактирщик и, выпрямившись, мелким, но твердым шажком, придерживая саблю, повернул к себе.

Послушник повез, с помощью крестьян, к его дому все оптом откупленное и без труда собранное тряпичное добро, еще не зная цены, но уверенный в том, что трактирщик не посмеет жадничать, а монах, перекрестив толпу, отправился дальше. Пегая лошаденка, запряженная в высокую арбу, вскоре перегнала его на дороге. С арбы свешивались платки, рубахи и улыбался глазами молодой послушник весь в черном, с темным от времени маленьким деревянным крестом на груди. Монах отступил с дороги, переждал, пропуская арбу, и бодрее зашагал в следующее село, где также знали его и не могли миновать встречи с ним и тамошний трактирщик и крестьяне.

Корабль снаряжался тайно, но, как ни трудно было туркам следить за всем происходящим на подвластных им, всегда неспокойных балканских землях, о корабле им вскоре стало все известно. Было о нем и в письменных сообщениях, переданных капудан-пашой Слэду. К тому времени, когда турецкий отряд спешно занял все выходы Которской бухты и выслал солдат по прибрежным селам, корабль горбов уже вышел в море. Он был некрупнее шхуны, с парусами, разрисованными углем по низу, с бело-синим флагом, похожим на крыло чайки, и на смолистом борту его, вместе с настоящей, некогда отбитой у врага пушкой, высилась прагия - фальшивая, выдолбленная из дуба пушка, одна из тех, которыми не раз устрашали турок на сербских границах.