Скажи «да», Саманта

— Почему ты приехала домой, Саманта? — спросил он.

— Мне дали несколько дней отпуска, — солгала я. — И я подумала, что ты будешь рад повидаться со мной.

— Конечно, я рад тебе, — сказал папа. — Ты выглядишь прекрасно, Саманта. Ты очень красивая. Тебе нравится твоя работа?

— Да, — вновь солгала я. — Но все-таки как хорошо быть дома!

Я поняла, что сейчас неподходящий момент, чтобы рассказывать папе о том, как обстоят дела на самом деле.

Я ожидала, что всю ночь не сомкну глаз, думая о Дэвиде. Но я крепко уснула, так как была сильно утомлена. Проснулась я от собственного крика: я громко звала Дэвида. Мне приснилось, будто он уплывает от меня по серебристой реке при свете луны.

«Уплывает — ну и пусть», — сказала я себе.

Я подумала о том, спит ли он в одной постели с леди Беттиной, и была почти уверена, что так оно и есть.

Услышав, что папа уже встал, я спустилась вниз, чтобы приготовить ему чашку чая. Обычно перед богослужением он ничего не ел и не пил, но в то утро я настояла, чтобы он выпил чаю. Он не возражал, и я поняла, что ему нужно подкрепить силы.

Он сел пить чай в кухне, хотя до этого я собиралась принести ему чай в его кабинет.

Допив чай, он сказал:

— Спасибо, Саманта. Я надеюсь, ты придешь в церковь сегодня утром.

Я собиралась ответить ему, но он вдруг вскрикнул, схватился за грудь и упал на пол.

Я бросилась к нему, опустилась около него на колени и попыталась расстегнуть ему воротник, но это было трудно сделать, так как застежка была сзади. Я хотела его перевернуть, но, дотронувшись до него, поняла, что он мертв!

Раздумье девятнадцатое

— Мне жаль твоего отца, — тихо сказал Дэвид.

— Это случилось так внезапно, — отозвалась я. — И у меня, наверное, был шок. Потому-то я и вела себя так после похорон.

— А как ты себя вела?

— Я все время плакала и никак не могла остановиться. Я плакала, не переставая, и тетя Люси, единственная родственница, которой я послала телеграмму о смерти папы, увезла меня с собой.

— В монастырь?

— Некоторое время я не сознавала, что нахожусь в монастыре.

— Как так?

— Я думаю, у меня было нервное потрясение, а, может быть, даже легкое помутнение разума, не знаю. Но, как бы там ни было, им удавалось прекратить мои рыдания, только одурманивая меня снотворными таблетками.

— Бедная Саманта, — сказал Дэвид. — Думаю, и я отчасти был виновен в твоем состоянии.

— Скорее всего, дело в том, что все навалилось на меня одновременно, — ответила я. — Ведь, собственно говоря, ты и папа — единственные люди, кого я любила.

С минуту длилось молчание, а потом Дэвид сказал:

— Продолжай свою историю, Саманта, я хочу знать обо всем, что с тобой случилось.

Голос его звучал ласково, и наверное из-за того, что мы были с ним одни в темноте, мне легко было говорить так свободно. При других обстоятельствах мой рассказ, пожалуй, дался бы мне намного труднее.

Я не могла видеть Дэвида, но знала, что он здесь, рядом, и это меня успокаивало. И в то же время это было все равно, что видеть о нем сон.

Раньше, когда мы говорили с ним при встречах, я всегда боялась сказать что-нибудь не то, чтобы не обнаружить свое невежество или просто чтобы не рассердить его. Видимо, так было потому, что он был сильной и значительной личностью, и я чувствовала себя рядом с ним неуверенно. Я казалась себе такой ничтожной!

Но теперь, в темноте, мы оба были как бы бестелесны, и я чувствовала, что могу говорить с Дэвидом так, как всегда этого хотела, то есть как равная с равным.

И я продолжала свой рассказ.

Немного придя в себя, я узнала, что монахиня, ходившая за мной, была по происхождению француженка-эмигрантка, которая бежала из Франции во время наступления немцев на Париж, но после войны так и не вернулась на родину. Она рассказала мне, что орден сестер Святой Марии состоял из монахинь-учительниц и что при монастыре есть школа, где она преподает французский язык. После ее ухода я долго размышляла, а когда наутро она снова пришла ко мне, я ей сказала:

— Сестра Тереза, вы бы не взялись учить меня французскому? Я его немного знаю, но уверена, что у меня ужасное произношение, и к тому же я не сильна в грамматике.

Она пришла в восторг от этой идеи, и с тех пор всякий раз, когда она приходила ко мне, мы разговаривали с ней только по-французски.

Именно в это время мною овладела мысль, что я должна измениться и стать такой, какой Дэвид хотел меня видеть. Он ведь сказал, что я чудовищно невежественна, и это была правда.

Я должна была признать, что мое образование оставляло желать лучшего. Около трех лет я ходила в школу в Уорчестере, но посещала занятия крайне нерегулярно. Если в усадьбе находились какие-то срочные дела, то я оставалась дома. В плохую погоду добираться до школы было трудно. Станция, откуда шли поезда на Уорчестер, находилась в трех милях от нашей деревни, и добраться туда можно было только на велосипеде. Летом такие поездки доставляли мне удовольствие, но зимой, когда лил дождь, или сыпал снег, или дул пронизывающий ветер, мне было страшно выезжать из дома ранним утром и возвращаться домой вечером в сумерки. К тому же мама очень тревожилась из-за того, что мне приходилось ездить в поезде одной. Она настойчиво внушала мне, что я должна садиться в вагон, на котором написано: «только для дам», и заставила меня пообещать, что когда я выйду на станции в Уорчестере, то не буду задерживаться там, а как можно скорее пойду в школу.

Как бы то ни было, я подозреваю, что отсутствовала на занятиях в школе гораздо чаще, чем присутствовала на них.

До школы у меня была гувернантка, женщина, которая жила на покое в Литл-Пулбруке, в небольшом домике, унаследованном ею от родственницы.

Это была очень старая и довольно неприятная особа, которая ужасно злилась, когда я с первого раза не могла понять то, о чем она рассказывала. Я старалась не выводить ее из себя и часто делала вид, будто все поняла, хотя на самом деле весьма смутно представляла себе то, что она пыталась мне втолковать.

Быть может, если бы у нас в доме была хорошая библиотека, то я читала бы побольше. Но кроме собрания сочинений Диккенса и одного романа Вальтера Скотта в папином кабинете были лишь переплетенные проповеди и религиозные трактаты, которые показались мне невероятно скучными, когда я попыталась их прочесть. Часто вечерами, когда мама сидела за шитьем или вышиванием, а в этом она была великая мастерица, папа читал ей выдержки из газет, но это не слишком способствовало пополнению моих знаний.

В общем, Дэвид был прав во всем, что говорил обо мне, и это-то как раз меня больше всего и задело. Ведь ни один человек не любит слышать о себе правду.