Скажи ее имя

В свою последнюю ночь, долгую ночь перед смертью, Аура, должно быть, поняла, что умирает, или что ее смерть вполне возможна, или даже очень вероятна. Той бездны, в которую Аура в полном одиночестве заглянула в ту ночь, без меня, я боюсь теперь больше, чем чего бы то ни было в этой жизни, любовь моя. Я не мог даже приблизиться к ее краю, чтобы осмыслить ее существование, без животного ужаса, который пронизывал меня насквозь, как это происходило раньше при виде агрессивно настроенных собак; страх, желание убежать, хотя я изо всех сил заставлял себя двигаться вперед, со смешанными чувствами, с полуприкрытыми глазами; внезапно дыхание перехватывает, во рту становится сухо, это невыносимо… Что она ощущала, что знала, на что это было похоже, что она думала? Должно быть, ужас проник в нее и стал ей ближе меня, ближе всех, кто когда-либо проникал в нее, и вот этого я не могу вообразить. Даже когда тот санитар сказал «вы можете умереть, сэр», мои переживания не были сравнимы с ее: в тот момент мне было все равно, скорее я ему не поверил, но Аура верила, и ей было не все равно. В ту ночь, когда она чувствовала себя более одинокой и испуганной, чем я мог себе представить, в ту самую ночь она — кто знает — могла и осудить меня. И это осуждение могло быть ее последней отчетливой мыслью.

Это была глупость — вот что Аура сказала матери в два часа ночи, когда ее выкатили из машины скорой помощи и вкатили в палату больницы в Мехико. Глупость — так она сказала. Это были последние слова, которые я слышал от нее, произнесенные с напускной бравадой, которую она часто использовала в разговорах с матерью, голосом бесстрашной туристки. Как я провела летние каникулы? Развлекалась с датскими мальчишками, мамочка. Это была глупость, мамочка. Может, она имела в виду мою глупость? Но она так не сказала, вовсе нет. Она никого не винила. Она говорила как герой. Я помню, как мать скрестила руки, лицо мертвенно-бледное, направленный на меня взгляд полон ненависти и осуждения, а почему нет? Привезти дочь в таком состоянии, парализованную от шеи до пальцев ног после несчастного случая в воде. Но это очень расплывчатое воспоминание, возможно, надуманное. Должно быть, я даже не заметил Хуаниту и то, что она сказала мне вслед, когда я мчался за каталкой Ауры в больницу после двенадцатичасовой дороги с пляжа. Вероятно, в тот момент мне было наплевать на ее мать, вероятно, я просто не помню, вероятно, я вытеснил эти воспоминания, поскольку позднее Фабис рассказала мне, что хорошо помнит, как я отреагировал на слова Хуаниты невидящим взглядом и непонимающим выражением лица: почему ты так говоришь? И ни на секунду не замедлив шага, я проследовал за Аурой в недра больницы. Только потом Фабис рассказала, какие именно слова произнесла Хуанита, когда дочь ввозили туда, где спустя двенадцать часов ей суждено было умереть. Esto es tu culpa. Это твоя вина.

* * *

В 2005 году, за несколько месяцев до нашей свадьбы, выдалась неделя, когда Аура ночами лежала без сна, беспокоясь, что браком со мной обрекает себя на раннее вдовство. Я просыпался и видел ее рядом, уставившуюся в темноту, ее дыхание было столь горячим, будто вырывалось из приоткрытой печной дверцы, а тело влажным. Логично предположить, что я умру лет на двадцать раньше нее. Разве она не должна учитывать это уже сегодня и стараться избавить себя от столь тяжкого испытания? Мы обсуждали это не один раз. Я говорил: не волнуйся, mi amor, я не задержусь здесь дольше семидесяти пяти, обещаю. К тому моменту тебе будет всего немного за пятьдесят, ты еще будешь красива, возможно, знаменита, и наверняка, какой-нибудь парень помоложе захочет на тебе жениться. Обещаешь? — спрашивала она, повеселев или по крайней мере притворяясь веселой, и я обещал. Лучше бы ты сдержал свое слово, Франсиско, говорила она, потому что я не хочу превратиться в старую одинокую вдову или жить как твоя мама; она знала, насколько сильно уход за отцом истощил мою мать. Но даже если я не умру к семидесяти пяти, продолжал я, ты можешь просто сдать меня куда-нибудь, и жить полной жизнью, меня это не очень волнует. Если у нас будут дети, я не стану переживать. Просто подари мне ребенка, одно дитя, это все, что мне нужно. И она отвечала: хорошо, но я хочу пятерых. Или троих. Что ж, тогда нам лучше переехать в Мехико, сказал я, чтобы учить их всех в Национальном университете. Я в любом случае хотел переехать в Мехико; это Аура тогда предпочитала оставаться в Нью-Йорке. Однажды вечером, в ту последнюю весну, когда ей исполнилось тридцать, она повернулась ко мне, сидя за рабочим столом, я лежал на кровати с книжкой, и сказала: у нас есть все, чтобы быть счастливыми. Нам не нужно быть богатыми. Если захотим, мы можем получить работу в университете. У нас есть наши книги, наше чтение, наше сочинительство, и мы есть друг у друга. Фрэнк, нам больше ничего не нужно для счастья, мы везунчики. Ты хоть понимаешь, как нам повезло?

В другой раз, поздней весной этого последнего года, Аура объявила, что решила не становиться одной из этих помешанных тридцатилетних барышень, которые вечно не едят, лишь бы оставаться такими же худыми, как в двадцать; она собирается стать слегка rellenita, немного пополнеть, как я к этому отношусь?

* * *

Esto es tu culpa. Это твоя вина. Думала ли так Аура? Подумала ли она так хотя бы раз за ту последнюю долгую ночь? Что все это моя вина? Это не моя вина. Конечно же, моя. Если я и впрямь поверю, что это моя вина, смогу ли я жить дальше? Очевидно да, я смогу продолжать жить, если буду так же бояться смерти, как когда-то боялся собак. Только я уже не боюсь.

* * *

Я абсолютно убежден, что в первые недели после смерти Аура давала знать о своем присутствии и даже несколько раз являлась мне. Но затем со свойственным жителю Новой Англии и Нью-Йорка рациональным скептицизмом я убедил себя, что не признаю существование мира духов. Я не верил, что Аура может когда-нибудь вернуться и посидеть на своем Стуле Путешествий, что когда-нибудь я приду домой и застану ее стоящей посреди спальни в свадебном платье, не понимающей, как долго и где она была. Те первые случаи, пытался я убедить самого себя, были всего лишь проекцией безмерного горя, тоски и шока. Где бы я ни был в эти первые после смерти Ауры дни, всюду я слышал ее любимые песни «Битлз»: Octopus’s Garden гремела из окна автомобиля у входа в дом Йоша и Габи, где вечером собирались прибывшие из Нью-Йорка и других мест друзья; Lovely Rita накрыла меня в пробке рядом с похоронным бюро «Гайосо»; Lucy in the Sky with Diamonds звучала в супермаркете, куда мы заходили за алкоголем, чтобы выпить его позже в нашей квартире. Первые несколько дней такое случалось постоянно, и мексиканские друзья Ауры обменивались многозначительными взглядами. Могла ли Аура подавать сигналы друзьям с помощью песен? В Мексике «Битлз» никогда не выходили из моды. Куда бы ты ни шел, ты обязательно слышал «Битлз». Так что подобное совпадение даже нельзя назвать удивительным, не так ли?

Через три дня после ее смерти, слушая концерт под открытым небом на Сокало, куда привел меня мой приятель — в те дни все таскали меня за собой, — я сидел чуть ли не в первом ряду, поскольку один из музыкантов собирался посвятить Ауре песню. Я поднял голову и увидел над сценой и крышами старинных, обрамляющих площадь зданий плывущее лицо Ауры, светящееся на фоне ночного неба, будто мерцая внутри шара из лунного света, ее улыбка была радостной и милой, она с любовью смотрела на меня, и когда я улыбнулся в ответ, слезы размыли ее облик. В эту ночь я почувствовал ее любовь и был очень благодарен за это, но мне показалось, что она наслаждалась новизной смерти и ее магической силой, что она еще не поняла, что это означает. Двое суток подряд она будила меня в середине ночи, невесомо сидя верхом на мне, аромат ее обнаженной груди, как обычно, наполнял меня немым восхищением, я считал, что даже грудь юной Мэрилин Монро не была столь женственной и роскошной, как у Ауры, ее грудь будоражила меня еще и потому, что сама Аура находила ее скромной и старалась по возможности прятать; ее глаза источали сексуальность, когда она сказала, как говорила всегда: хочешь заняться любовью? Как же я дрочил в нашей постели в первые недели без нее, с жестокой, мазохистской, разрывающей, первобытной яростью, как ненасытная озабоченная обезьяна или психически больной; это было отвратительно. Мать друга записала меня к психоаналитику, «танатологу», элегантной еврейско-мексиканской женщине, последовательнице буддизма, выписавшей мне снотворное. Именно она рассказала мне, что буддисты часто воображают утраченного любимого в облаке белого света, чтобы облегчить тому уход. Однажды я пытался это проделать и увидел, как Аура мечется в попытке вернуться, умоляюще протягивает ко мне руки; она выглядела потерянной и страшно боялась «раствориться в свете». Спустя еще пару дней, во время тренировки в спортзале, я снова увидел Ауру, она стояла в углу, четко различимая в призрачном сиянии: она выглядела так, будто наконец поняла, что такое смерть; как тогда, в облаке белого света, она протягивала руки, моля о помощи, прося не дать ей исчезнуть, но на этот раз с выражением дикого, панического смятения.

Думаю, что любой счел бы меня жалким, долбанным придурком, когда я появился в спортзале в Кондесе всего через две недели после смерти Ауры, тем более что меня в основном окружали худеющие женщины и стремящиеся поддерживать форму герои гейских сериалов. Но без Ауры от моей повседневной жизни мало что осталось. Занятия на велотренажере, напряженное часовое верчение педалей под динамичную музыку было неплохим способом так измотать себя, чтобы немного поспать и избавиться от перманентного похмелья. Однажды вечером в разгар тренировки я подумал: что это за отвратительное новое чувство? Внутри себя, где-то между позвоночником и грудной клеткой, я ощутил твердый полый прямоугольник, наполненный чистым теплым воздухом. Пустой прямоугольник со стенками из сланца или свинца — так он представлялся мне, накаченный мертвым воздухом, неподвижным, как внутри шахты лифта в заброшенном доме. Думаю, я понял значение образа, и сказал сам себе: люди, которые чувствуют себя так постоянно, кончают с собой. Мне захотелось спрыгнуть с велосипеда и убежать, или свернуться на полу в позе эмбриона, или поднять руку и попросить о помощи. Но я продолжал упорно крутить педали, подчиняясь ритму музыки и командам инструктора, и прямоугольник с мертвым воздухом медленно растаял. После этого я не почувствовал себя хорошо, но оно ушло, это ощущение абсолютной пустоты и ужаса, раздиравшее меня изнутри с геометрической четкостью, словно математическое подтверждение бессмысленности жизни вообще, или моей в частности.

Оно возвращается довольно часто, но до сих пор меня рано или поздно отпускало. В любом случае, что бы я ни делал в эти первые недели и месяцы после смерти Ауры, все казалось тщетным и абсурдным. Каждый вечер я вытаскивал кого-нибудь выпить со мной, все относились ко мне с пониманием, и, будучи истинными мексиканцами, были готовы напиваться за компанию; конечно, не одни и те же друзья каждый вечер — они делали это по очереди, и только я набирался так, словно хотел превратить кровь в текилу. Оглушительные, безмолвные, похмельные дни. Сначала в спортзал, потом в кабак. Однажды, сильно за полночь, когда не осталось никого, с кем я мог бы еще выпить, а мне хотелось добавить, но все заведения в округе уже закрылись, я забрел в «Эль Клосет», почтенный стрип-клуб в Кондесе, где девушки танцевали на столах, — teibol, как его называли, зачастую бывал открыт до рассвета, а то и дольше. Последний раз я был здесь еще до встречи с Аурой. Идя наверх по крутой лестнице мимо кухни, где часто можно было пошпионить за перекусывающими танцовщицами в блестящих узких стрингах, к следующему пролету я был поражен, застав у входа в темное фойе, ведущее в комнаты для секса, Бланку — некрасивую коренастую женщину, которая обслуживала эти спальни (разнося презервативы и полотенца, прибираясь после ухода клиента). Она была все в том же белом потрепанном облачении привратницы и черном растянутом кардигане. Бланка бросила на меня сердитый взгляд и воскликнула: Фрэ-э-энк, ты что?! Это же грех! Ты женат! Да, она вспомнила мое имя после стольких лет, но меня потрясло не это, а тот факт, что слухи о моей большой любви и жене каким-то образом дошли до нее и не оставили безразличной. Бланка, которую я однажды встретил около девяти утра после окончания смены в «Эль Клосет», с трудом шагающую домой по тенистым улицам Кондесы, по всей видимости, к метро, которое умчит ее в какой-нибудь далекий трущобный район, — эта похожая на тролля женщина с согнутой спиной, толстыми ногами и ужасной работой была счастлива узнать обо мне и Ауре, была счастлива за меня. Наблюдая за мной в «Эль Клосет» в былые годы, могла ли она подумать: вот мужчина, которому нужна семья, который будет хорошим мужем? И сегодня, увидев, как впервые за пять лет я поднимаюсь по ступеням клуба, она была возмущена, что я обманул ее ожидания… Ты ЖЕНАТ! Но Бланка, в конце концов ответил я, это не то, что ты думаешь, честно, я просто зашел выпить, и направился в клуб. Я сел в углу, подальше от сцены. За столиками и на кушетках вдоль стен, как обычно, группами сидели танцовщицы-стриптизерши, будто члены одной банды, они переговаривались между собой, пытаясь скрасить длинную, утомительную смену, периодически оглядывали зал в поисках достойного клиента, кажущегося достаточно состоятельным, чтобы оплатить напиток, приватный танец или даже что-то большее; некоторые из них, будто похотливые привидения, дефилировали по залу или уходили в гримерную в преддверии скорого выхода на сцену. Некоторые сидели с клиентами или танцевали для них стриптиз в темных углах. Вокруг безостановочно кружили официанты в белых рубашках и черных брюках, побуждая клиентов покупать танцовщицам напитки; дама средних лет торговала с лотка сигаретами, конфетами, тряпочными зверушками и дешевыми духами; женщины в неряшливой школьной форме продавали билеты на стриптиз и за руку приводили к клиентам понравившуюся танцовщицу. Иногда какая-нибудь стриптизерша удалялась с клиентом в комнаты Бланки. Боковым зрением, словно я заглядывал в телескоп с другой стороны, мне было видно сцену, где по очереди танцевали девушки, снимали лифчики, бросали их клиентам, некоторые, но не все, скидывали и трусы, извивались на полу, крутились у шеста. Аромат дешевого парфюма и терпкий запах женской плоти наполняли воздух. В свои самые одинокие годы, после З. и перед Аурой, я иногда представлял себе, что женюсь на стриптизерше. Среди них попадались и те, кто пытался осилить колледж. Однажды, в другом стриптиз-клубе, я встретил танцовщицу, изучавшую литературу в Национальном университете, рассуждавшую о Достоевском и Рембо и попросившую меня прислать из Нью-Йорка экземпляр «Поминок по Финнегану», потому что ей не удалось раздобыть его в Мехико. И я действительно отправил ей книгу, но так и не получил ответа и сомневался, что это был ее настоящий адрес, в районе Порталес, даже в подлинности ее имени не был уверен; понимая все это, я тем не менее выслал ей книгу. Именно в «Эль Клосет» я однажды ночью отвел в сторону продавщицу, которую все называли просто Мами, и спросил ее, кто из выступающих сегодня девушек может стать хорошей женой. Мами отнеслась к моему вопросу серьезно: она медленно обвела комнату взглядом, оценивая каждую стриптизершу, затем повернулась ко мне с порочной, разудалой улыбкой отставной проститутки и сказала: ни одна. Сегодня сигаретами торговала другая, не Мами, и я не узнавал ни одной из девушек, они сменились с тех пор, как я встретил Ауру. Я отклонил все попытки выклянчить у меня напиток и дал понять, что мне не нужна компания. Но затем очень юная девушка в красном нижнем белье, с молочно-белыми тонкими руками, длинными темными волосами, кротким хорошеньким лицом с умело заретушированными маленькими оспинками, присела ко мне и тихо сказала, что наблюдала за мной. Почему я такой грустный? Потому что произошло нечто ужасное, о чем я не хочу говорить, и я просто хочу выпить в одиночестве. Но, должно быть, ей все-таки удалось втянуть меня в разговор, поскольку я помню, как она рассказала, что ей девятнадцать (хотя это вполне могло оказаться ложью), что она протестантка, что работает здесь только ради того, чтобы прокормить маленькую дочь, а я знал, что по той же самой причине здесь работают почти все девушки, по крайней мере все мексиканки. Прежде чем встать и уйти, она сказала: я вижу, у тебя благородное сердце. Скоро с тобой случится что-то замечательное.

Я поблагодарил ее за эти слова. А про себя подумал, что меня словно посетил ангел. Не могу поспорить с тем, что хотя бы в те годы, что я был с Аурой, мое сердце любило так, что его вполне можно было назвать благородным. Мне кажется, что благородным может оставаться разбитое сердце, но не разлетевшееся на куски. Если бы эта танцовщица-ангел могла увидеть меня теперь, спустя два года, сказала бы она то же самое? Сохранились ли в моем сердце остатки благородства, когда длинными зимними вечерами после несчастного случая я неделями прятался в квартире? Может ли ее пророчество сбыться? Но, по правде говоря, танцовщицы и шлюхи склонны заблуждаться.

Аура не знала о моем прошлом в стрип-клубах. Но она тоже скрывала от меня некоторые вещи, о чем я не догадывался до недавнего времени, конечно, со стрип-барами не сравнить, всего лишь шалости плохой девчонки-подростка. Не говори Фрэнку, какой я была, умоляла она Браси, одноклассника из колледжа Герника, оттаскивая его в сторонку в баре, куда мы зашли посмотреть трансляцию матча чемпионата мира по футболу в Германии вместе с Фаданели и его друзьями, включая Браси, которого Аура не видела много лет. Что она имела в виду? Что пыталась утаить? Когда я вернулся в Мехико через год после ее смерти, Браси рассказал мне, что в старшей школе Аура встречалась с двумя парнями одновременно. Первый был самым заносчивым в классе, красивым, богатым, накачанным, выпендрежным и поверхностным — да, в Мексике такие тоже встречаются. По словам Браси, парень по уши влюбился в Ауру, а она сделала из него посмешище: врала, высмеивала, наставляла рога, рассказывала всем подряд о его самодовольных, дебильных откровениях, устроила что-то вроде показательной порки, и только он один не знал, что происходит. Этот парень вообще-то получил по заслугам, но, черт возьми, это было очень жестоко, сказал Браси — прошло четырнадцать лет, но он все равно не смог удержаться от ухмылки. А второй, как же он? Вряд ли ему это нравилось. Это был дос Сантос? — спросил я. Браси этого не знал или не помнил. Сложно было поверить, что Аура могла творить такое, что-то тут было нечисто. Но Браси знал Ауру с начальной школы, а теперь был профессором философии в Национальном университете; я был уверен, что он не выдумывал. Аура ни разу не упоминала при мне Браси, пока мы не наткнулись на него в баре, казалось, она всерьез боялась, что он расскажет мне о ее проказах в пятнадцатилетием возрасте, и бедная девочка всеми силами старалась скрыть от меня его существование. После смерти Ауры я несколько раз встречал людей, знавших ее, хоть и не так хорошо; я сталкивался с ними в местах вроде «Ла Ковадонга», лабиринтоподобного бара в районе Колония Рома, ставшего ультрамодным; глубоко скорбящие, они подходили ко мне, чтобы представиться, выразить соболезнования или поделиться воспоминаниями. Некоторые употребляли такие эпитеты как contestat'aria: сплетница, или дерзкая, резкая, саркастичная, сдержанная, отчужденная. Казалось, они считали, будто все это было свойственно Ауре, однако я ни разу не слышал, чтобы кто-то так отзывался о ней при жизни. Как правило, эти истории рассказывались с нежностью и уважением, словно говорившие имели в виду: о да, Аура была такой умной и забавной, но с ней всегда надо было быть начеку, потому что, парень, язычок у нее был острый как бритва. Мне периодически тоже доставалось от этого язычка. Не говори со мной так, как твоя мать говорит с Родриго, часто огрызался я, и это заставляло ее смутиться и отступить, но иногда она взбрыкивала: тогда не будь таким идиотом, как Родриго.

Но никто из друзей Ауры никогда так о ней не отзывался: ее школьные товарищи, с которыми она оставалась близка до конца жизни, говорили, что Аура была развита не по годам, была нежной и преданной лучшей подругой. В Нью-Йорке, в Коламбии, а затем и на курсе писательского мастерства Ауру воспринимали как добродушную, скромную девушку, из которой сложно вытянуть лишнее слово. Она даже страдала из-за этого; в одном из дневников времен Коламбии она обозвала себя «застегнутой на все пуговицы застенчивой мышью». Почему она так изменилась? Возможно, она отождествляла свою более раннюю личность — всегда готовую защищаться, наносить предупреждающие удары своим колким языком, — с матерью, с тем, что унаследовала или чему научилась у нее. Аура не хотела быть похожей на мать так же, как я не хотел быть похожим на отца. Приехав в Нью-Йорк, она как будто избавилась от части своей старой личности, сняв ее, словно колючие доспехи, и оставив лежать в стороне. Мы с Аурой никогда подробно этого не обсуждали, хотя, наверное, должны были, ведь кто знает, как отразилось бы более быстрое и глубокое познание себя — ведь физическая сущность наших судеб, заключенная внутри нас, реагирует на малейшие изменения и сдвиги — на том выборе, который сделала Аура; могла бы возникнуть цепочка иных решений, которые в тот злополучный июльский день привели бы ее не на пляж Масунте, а, например, в писательский летний лагерь, где можно было поработать над романом, или она могла решить, что мы хотим родить ребенка пораньше и уже была бы на позднем сроке беременности, или мы вообще остались бы дома, или она бы давно бросила меня; но даже если в тот день мы все-таки оказались бы на пляже, она могла войти в воду на час позже, поскольку именно над этим она работала бы в свое последнее утро, засидевшись за письменным столом в нашем бунгало; или глубокие размышления: я действительно это сделала, я действительно сняла и оставила колючие материнские доспехи? — могли настолько замедлить ее шаг от шезлонга до кромки воды, что она пропустила бы ту злополучную волну; или, увлеченная своими мыслями, она просто поднырнула бы под нее, вместо того чтобы в последнем порыве, в погоне за наслаждением оседлать ее так, как перед этим сделал я.