Сказка будет жить долго

Зато в пользу деревни говорили, например, куры, в огромном своём множестве разводимые местным населением. Даже у Аделаиды был небольшой курятник с двумя курочками – Белкой и Стрелкой. Кощейкина семья растила пчёл и свиней. Её мать каждый день носила из столовой напротив кинотеатра вёдрами рыжие помои, которые плескались ей на юбку и дырявые калоши. Через два дома на третьем этаже жила корова. Она, когда хотела есть, очень жалобно мычала на весь район. Коровьим навозом хозяин удобрял во дворе виноград и сливу. Когда было жарко, «удобрения» воняли на весь район.

Ещё у аборигенов была одна, но пламенная страсть – отвращение ко всему, что выходило за рамки их понимания. Например, новые глиняные вазы на газоне у въезда в город. На следующий день от воздвигнутого дизайна не осталось и следа: меньшую часть кто-то успел сволочь домой, зато большая осталась лежать прямо на скудных цветах жалкой кучкой матовых черепков. Металлическому дельфину была уготовлена не менее трагическая судьба: ему тут же свинтили хвост; в парках статуям столько чего посвинчивали до проволочной арматуры, что дирекция предпочла не реставрировать их, а утилизировать вовсе. Так и стояли потом пустые постаменты, и туда для веселья залезали местные шутники и становились в разные позы. Ни один телефон-автомат никогда не работал. Розы у памятника Ленину иногда срезались любителями прекрасного, но чаще всего злостно выворачивались на корню. Витрины бились. В городских автобусах, уютно развалившись на изрезанных в клочья сиденьях, свободно курили и тепло общались друг с другом и с дальними соседями представители люмпен-пролетариев.

Одним из самых занимательных зрелищ в городе было наблюдение за очередью. Сие мероприятие только так называлось – «очередь». На самом деле это были гигантские свалки визжащих, царапающихся и бьющих друг друга по фасадной части головы человеческих тел с зажатыми в руках деньгами. Город становиться в ряд и дышать друг другу в затылок категорически отказывался! Этого он делать не мог и не хотел. Славные сыны и дочери гор хотели сразу здесь, сейчас и побольше!

Всё абсолютно «доставалось» исключительно «из-под полы» или у «спекулянтов», поэтому для малоимущих очередь вообще была просто спасением. Так как малоимущих в городе было большинство, и с очередями им приходилось сталкиваться с завидной периодичностью, то они от постоянных изнурительных тренировок, как и положено в любом виде спорта, в своей отрасли весьма поднаторели. Если ещё принять во внимание труд Чарльза Дарвина «О происхождении видов», в коем он опирается на им же выдвинутую теорию о естественном отборе, то вполне можно понять, как могли появиться генетически талантливые индивиды, умеющие проникнуть вплотную к продавцу при любой плотности и объёме кучи, даже при милицейском оцеплении в несколько рядов. Это становилось своего рода профессией, хобби, увлечением, если хотите. У каждого из таких народных умельцев были даже свои болельщики и фаны, сопровождающие их везде и поддерживающие при форс-мажорных обстоятельствах. Часто самородки не имели понятия, за чем они продираются сквозь тернии, но это большой роли не играло.

Важно было и участие и победа! И вот когда такой разрядник вылезал из очереди по головам, или между чьих то ног, с добычей в виде измочаленной пачки творога в зубах, ему громко аплодировали. Другие, те, кто не уродился, бегали вокруг человеческой свалки и просто выли от избытка чувств.

Аделаида страшно боялась таких городских мероприятий и всегда обходила стороной, боясь, что её затопчут, побьют, или попросту отнимут деньги. В её семье к деньгам относились с большим уважением, и легче было пропасть самой, чем их лишиться. Тогда мать делала ей замечание и ещё недели две-три родители активно напоминали ей об эксцессе при каждом удобном и неудобном случаях. Так же скрупулёзно проверялась и сдача из гастронома. Аделаиде надо было сложить тридцать копеек за хлеб, рубль двадцать шесть за сахар, двадцать восемь копеек за молоко. Всё это вычесть из пяти рублей и взять у продавщицы правильно сдачи. Обычно чёрная мелочь до пяти копеек работниками торговли не возвращалась по причине якобы её отсутствия, но мама делала вид, что об этом не знает и требовала у Аделаиды сдачи до копейки:

Ты должна требовать! – Говорила она. – Посчитать в уме и требовать свои деньги!

Она как могла «требовала», но в гастрономе необъёмные лохматые продавщицы, в лучшем случае, крыли её матом, а в нескольких случаях отбирали покупки, возвращали деньги и выставляли вон.

Всё мужское население города рождалось и умирало в полнейшей уверенности, что их святое предназначение, жениться, сидя на горшке, не вставая, прям как есть; привести молодуху в родительский дом (было особенно замечательно, если в семье было два и более братьев; когда взад и вперёд сновали несколько нечёсаных невесток одновременно, или за полгода народившихся, душ семь-восемь детей, не понятно кто кому принадлежащих); пить пиво с друзьями, а в свободное от производства детей и общения с друзьями время работать на заводе.

Предназначение женщины было несколько разнообразней и ответственней. Выйдя замуж лет в четырнадцать-пятнадцать, родить в минимальные сроки от трёх до пяти детей, и обязательно первым продолжателя рода. Готовить, стирать, убирать и обхаживать всю родню супруга; растить отпрысков, ну и вообще…

В городе существовал неписаный закон: к гинекологам и стоматологам могут обращаться только женщины лёгкого поведения – так называемые «испорченные». Порядочной женщине незачем украшать себя разными глупостями в виде пломб на передних зубах, и вообще – она должна пленять своей естественной красотой. Гнилые зубы – лучшее украшение женщины, ибо это вернейшее доказательство порядочности и скромности. Они говорят об истощении организма в результате многочисленных родов; о том, что женщина более не принадлежит себе, её жизнь, как говорится, принесена на алтарь продолжения мужнего рода, то есть – в детях. Нет, в особых случаях женщина имела право обратиться даже к гинекологу, но только в сопровождении свекрови, или старшей золовки. Таким особым и уважительным случаем могла быть исключительно очередная беременность!

В стоматологических поликлиниках функционировал строго операционный блок, и почему-то особым уважением и авторитетом пользовались клиенты, требующие у врача «вырвать без укола!».

Эти групповые походы с конвоем минимум из пяти человек по различным медучреждениям были сродни учебным маршировкам на плацу. Шествие возглавляет один, громко стонущий и причитающий, иными словами – сам непосредственно страждущий, прижимающий к причинной стороне лица довольно свежий носовой платок. Одна часть массовки на заднем плане с готовностью подхватывает каждый оброненный страждущим вопль, а вторая – хором утешает и подбадривает несчастного…

Все виды женской косметики, кроме хозяйственного мыла, считались немыслимой распущенностью. Ноги брились станком до колен, ибо порядочной женщине брить выше нет никакой необходимости. Кто там должен видеть?!

К слову сказать, у зрелых дам старше семнадцати лет волосы буйной чёрной порослью вились повсюду, совершенно не считаясь дефектом и темой для переживаний: на ногах, руках, животе; нежной рамочкой обвивали лицо, создавая ореол из бакенбард и бороды. Это, конечно же, подчёркивало выразительность прекрасных глаз. Обрамление было не такой, естественно, густоты, как у представителей сильного пола, а несколько воздушнее и нежнее.

Гардероб, несмотря на конец века, пребывал незамысловатым. Две-три одинаковые чёрные юбки до земли, тёмные кофты, а вместо пальто или куртки представительницы прекрасного пола вполне обходились байковыми или вельветовыми халатами.

Однако в столь выдающемся обличии была, как говорится, и своя изюминка! И изюминкой этой являлись трусы. Только не надо думать, что вы поняли, о чём я. «Трусами» называлась совсем не общепринятая часть нижнего белья, носимая на голое тело, располагающаяся от талии до верхней трети бедра, подчёркивающая сексуальность и скрывающая недостатки фигуры, выполненная из тонкого трикотажа. Трусами считалось огромное, неуклюжее сооружение, начинающееся, как и положено, на талии, но заканчивающееся на верхней трети голени, или в лучшем случае – на середине колена кулиской с продетой в неё резинкой. Такая конструкция было двояковыгодна: во-первых – трусы не задирались при ходьбе, во-вторых – туда можно было вставить верхнюю часть чулок и сэкономить на подтяжках. Толщина ткани зашкаливала за сантиметр, не считая начёса. И этот атрибут женской привлекательности имел весьма выдающиеся окраски – розовую, цвет морской волны, просто голубую, сиреневую и так далее.

Аделаиде тоже купили такие «трусы». Более чудовищного зрелища, чем она в них, Аделаида не видела в жизни! Но родители настаивали, и выглядело это так:

– Ты полная! Колготок на твой размер не выпускают. Ты должна приучиться носить чулки!

– Но чулки всё время сползают!

– Поэтому тебе и говорят, чтоб ты привыкала!

Особенно ужасно об этом говорил папа. Когда с его уст слетало «привикала», она готова была провалиться сквозь землю! На её несмелые возражения в виде:

Может, надо худеть, чтоб колготки лезли, а не привыкать?

Её резонно ставили на место:

Укоротись! Когда спросят – тогда скажешь! Когда похудеешь – тогда купишь колготки, а пока носи трусы с чулками! В колготках как голые, а так тебе же лучше – не простудишь придатки!

Через двор Аделаиды каждый день на работу проходила какая-то женщина. Она всегда была аккуратно причёсана, и платье её не подметало землю, как у основного контингента. Оно просто прикрывало колени. Женщина страшно будоражила ряды придворных домохозяек и будило нездоровое любопытство у любителей пива. Каждый раз её появление во дворе вызывало страшный ажиотаж с перешёптываниями и перемигиваниями.