Сказки и были Безлюдных пространств

Я метался вокруг парашюта, пока не понял: деревья и крыши уже рядом. Взмыл. Пятно замерло недалеко от лампочки ветряка, потеряло круглую форму.

Села? Ну, как она там? Живая?

И наконец рядом с обмякшим куполом трижды мелькнула электрическая искра.

Две башни

Обратно я не сразу пошел по «треугольнику». Сперва долго летел над рельсами на восток. В сторону половинчатой луны. Было мне грустно и хорошо. Я знал: Серёжка скажет, что я молодец. Но в то же время чувствовал: что-то кончилось в нашей сказке.

А может, ничего печального в этом нет? Улетела Сойка от сумасшедшей бабки, радоваться надо. Но большой радости не было, и почему-то неотступно звучала в голове Сойкина песня:

Это сбудется, сбудется, сбудется, Потому что дорога не кончена. Кто-то мчится затихшей улицей, Кто-то бьется в дверь заколоченную… Кто-то друга найти не сумел, Кто-то брошен, а кто-то устал, Но ночная дорога лежит В теплом сумраке августа… Разорвется замкнутый круг, Рассеченный крылом, как мечом. Мой братишка, мой летчик, мой друг Свой планшет надел на плечо… Сказка стала сильнее слез, И теперь ничего не страшно мне: Где-то взмыл над водой самолет, Где-то грохнула цепь на брашпиле… Якорь брошен в усталую глубь, Но дорога еще не кончена: Самолет межзвездную мглу Рассекает крылом отточенным. Он, быть может, напрасно спешит, И летит он совсем не ко мне. Только я в глубине души Очень верю в хороший конец…

Странная песня, да? Но такую уж придумал далекий Сойкин брат. А может, и я кое-что добавил – вместо забытых строчек. Ведь я и раньше иногда пробовал писать стихи, даже поэму сочинял, когда лежал в больнице.

Наконец я ушел в высоту, к вершине пространственного треугольника. И опять сквозь облачно-лунные миры «съехал» к обычной земле – сонной, с огоньками.

Это были огоньки нашего города. И посадочные костры я тоже различил. Пора приземляться. Но не хотелось. Словно я не все еще сделал, что должен был этой ночью.

А песня продолжала звучать во мне. Была в ней и тревога, и печаль, но было и хорошее ожидание. Потому что ведь правда – дорога не кончена! Сказка не кончена!

Скоро вернется Серёжка.

А еще до этого я слетаю к Сойке, узнаю, как она там…

Да, но где же я там сяду?! Если сегодня не смог, то и потом… Вот балда! Надо было условиться, чтобы Сойка нашла площадку, зажгла костры… Но ведь она говорила: «Бугры…»

А может, прямо в воздухе превратиться в мальчишку с парашютом? Хорошо, если получится. А если…

Но допустим даже, что опущусь. А как взлетать? Откуда?

«Приедет Серёжка, и все решим», – сказал я себе.

Но приедет он только через несколько дней. А я… почему я сам ничего не могу решить? Почему опять жду Серёжку, как няньку?..

Если уж я отправил Сойку в Дорожкино, должен и дальше в этом деле разбираться сам. А то, как глупый кот, который забрался на дерево, а слезть не умеет.

Ведь сумел же я построить в Пространстве треугольник для сокращения пути! Один, без Серёжки. Наверно, можно построить и посадочную полосу у Сойкиной деревни. Может это будет лента, как бы вырезанная из Туманных лугов. Полоса светящегося тумана, под которой надежная твердость.

Но как эту полосу перенести на землю?

Я чувствовал: есть у Безлюдных пространств законы и правила, которые могли бы мне помочь. Нам с Серёжкой иногда казалось, что мы ходим у самого краешка, за которым разгадка многих тайн. Это когда мы бродили по заброшенной территории и звенела тишина. Остановись, прислушайся к этому звону, напряги нервы – и что-то откроется, станет ясным, видимым, разрешенным. Словно распахнется во всю ширь четвертое измерение. Ведь мы и так уже знали и умели вон сколько!

Но не получалось. Отвлекало нас то одно, то другое. А может быть дело в том, что Безлюдные пространства чересчур оберегали свои тайны. Ведь недаром они разрешили приходить к себе только окольным путем и не пускали через главный вход.

И вдруг я понял! Разом! Что сейчас – время!

На полной скорости, на бреющем полете промчаться между башнями и оказаться там!И тогда… Я не знал, что будет тогда, но чувствовал: что-то совсем новое! Разгадка! Открытие!

И Серёжка тогда навечно останется со мной, и дорога к Сойке станет короткой и легкой, и все-все в жизни будет хорошо.

Только надо решиться!

Ширина между башнями – как размах моих крыльев. Зацеплю?

Но ведь в нужный момент можно сделать крен: одна пара крыльев – в небо, другая – к земле. Тогда уж проскочу точно!

А иначе… сколько можно «биться в дверь заколоченную»?

Я сделал над ночным городом разворот.

Небо от ущербной луны просветлело, а территория Безлюдного пространства космато чернела впереди. Я снизился, пошел над крышами. Две башни встали впереди, как два тупых клыка.

Ну, давай, Ромка! Ты ведь уже не балконный житель. Ты – летчик и самолет, знающий в Безлюдных пространствах многие пути! Открывай же самый главный путь!

Башни вырастали, неслись навстречу… Крен!

Клочья тьмы мелькнули передо мной.

Я понял, чтоэто, но поздно. Хрусткий, с резкой болью удар рванул левое нижнее крыло. Земля – как черная стена. И я в эту стену – мотором, лобовым стеклом. Лицом…

Но я не разбился насмерть.

Я долго лежал оглушенный. Потом со стоном поднялся. Встал. Я – Ромка, мальчишка.

Шатало меня, голова гудела. Левая рука висела, пальцы не сгибались, колючая боль сидела в плече. Такая, что капли сами бежали из глаз.

Я поморгал, подышал сквозь зубы. Переступил в траве: работают ноги-то? Они работали… Ох, а сколько топать до дому! И надо спешить, скоро рассвет, сумрак уже делается серым…

В этом сумраке я увидел, как идет ко мне кто-то худой, высокий. Шелестела трава.

Я не испугался, но весь напрягся. Не знаю почему, но сразу понял – это Старик.

Он подошел, положил на мое плечо узкую ладонь. И боль угасла. Я шевельнул пальцами. И разбитыми губами:

– Спасибо.

– Давай сядем, Рома, – сказал Старик глуховато.

Я сел на лежавшую в траве балку. Колени высунулись из продранных штанин. Новый спортивный костюм был… Ох, мама!

Старик сел рядом.

Серёжка правду сказал: он похож был на пожилого дирижера или артиста. Я это разглядел даже в предрассветной мгле. И такая вот поза, когда он сидел на низкой балке, не очень ему подходила. Но Старика это не смущало, он поддернул брюки, спросил по-житейски:

– Сильно грохнулся?