Сказки моего детства и прочая ерунда по жизни (Неоконченный роман в штрихах и набросках)

Вы наверно уже представили меня каким-то чудовищем? Напрасно. Всё как раз напротив. Я был тихий, не очень задиристый мальчик, который больше всего времени проводил за книгами, за работой и исправно помогал родителям. О моём существовании многие и не догадывались, даже вездесущие бабки, которые почему-то всегда путали меня с братом, поскольку мне приходилось все время донашивать его одежду, так что эта история принесла не только подвижническое стояние на горохе, ранее изгнание из октябрят и едва ли не из школы, но и всеобщее признание. Из школы меня не выгнали только потому, что средняя школа в З-х была почти единственная. Впрочем, из октябрят меня больше не изгоняли, поскольку я уже учился в третьем классе, так что в следующий раз меня выгоняли уже из пионеров и не единожды. Из комсомола меня не выперли, только потому, что я вступил в него весной последнего года обучения в школе, предвидя хождение в институт и по блату, так как вторым секретарем был одноклассник моего брата Вовка Антонов, с которым мы гоняли футбол, ещё будучи голенастыми недорослями. Мое откровение на бюро Райкома комсомола, по поводу вступления в комсомол, повергло всех в истерический хохот, и меня включили в эту славную организацию, даже без иных прочих формальностей, типа общего собрания и прочих прибамбахов, по одному Вовкиному звонку. Впрочем, к комсомолу я отношусь с уважением, по крайней мере, мужики там были на порядок умнее и серьезнее, чем в партии, и не делали умных лиц при этом.

Эта история приходится на второй период моего хождения в цивилизацию. Цивилизация очередной раз подавилась моими костями и попыталась выплюнуть их, но я этого даже не заметил. Она давилась мною много раз, но мне как-то было не до неё и потому эту самую цивилизацию ещё больше злило. Но пора бы нам вернутся к этой истории. Она наделала столько шума, что даже отец был вынужден меня наказать, хоть я был его любимым дитяти. Все долго качали головой и поминали мне какое-то болото, в котором я водился. Правда, я никогда не считал, что я обитаю в болоте и мало представлял и представляю, где оно находится, просто моя бурная жизнь всегда проходила в тени, вдали от сторонних глаз, вырываясь наружу, входя в противоречия с представлениями о жизни многих, крутым водоворотом и исчезала в глубине, где я предпочитал обитать, мало заботясь о хлебах насущных, что волнует так всех окружающих, поднимая всю муть и грязь вонючего прозябания, против себя.

Впрочем, все началось довольно безобидно. Я, как почетный обитатель галёрки, и в давние времена предпочитал сидеть именно там. Правда я не резался в те времена в шахматы или карты, как делал это в студенческие годы, а стрелял из резинки, пулял из трубочек или ещё чёрт знает чем занимался, чаще всего не уроками. Впрочем, я был тогда довольно способным мальчиком и, поскольку мои интересы к миру ещё не сформировались, то я довольно успешно познавал азы наук и даже закончил первые три класса не только без троек, но и без четверок. Позднее я то углублённо, на сколько позволяла информация, которую я мог добыть своими слабыми силами, копался в различных науках: физике, химии, биологии и проча, проча. Даже побеждал на районных, как их там? Кажется, олимпиадах, но ни разу не попал на область, так как у меня так сильно хромал на все ноги русский язык, который я ненавидел до истерики, а школа держала марку. Но бог с этой маркой, но тогда мне было обидно, что на моем месте оказывался другой. Впрочем, в этом была какая-то сыромяжная правда. Приходилось утешать свое самолюбие тем, что я всё-таки этот предмет знал лучше и это признавал не только весь класс, но и вся школа. Впрочем, таких щелчков я на получал за свою жизнь столько, что теперь имею такой иммунитет на несправедливость, что стал наплевательски относиться к ним и принимать их как должное. Но тогда я сидел на предпоследней парте и метил из трубочки в стриженую голову моего приятеля Валеры Усатенко, или в просторечии Усатого. Поскольку он был мой приятель, и главное его голова маячила заманчиво всего-то на второй парте рядом с выходом из класса, а он чем-то, кажется, досадил мне, то это был единственный способ отмщения ему. На переменке я, конечно, не мог отквитаться, так как он был гораздо сильнее меня, а я был тщедушным созданием, энергичным, но никогда не имел обильных мышц или мяса. На нём их было на пару-тройку килограммов побольше, а это в те времена было существенно. Это сейчас я не особенно обращаю внимание и на два десятка разницы, а больше на крепость духа и мастерство. Ни того, ни другого у меня тогда ещё не было, кроме веселого характера и твёрдой руки, которая мастерски направляла жеваные шарики прямо в яблочко, то есть точно посередке между его оттопыренными ушами. Он дергался, крутил головой и искал своего обидчика, который добросовестно прятался за более широкие спины своих одноклассников. Пока моя улыбчивая физиономия случайно не вынырнула из-за спины и нарисовалась не вовремя на "горизонте". Так как жаловаться среди пацанов было "западло". То он попросту показал мне кулак. Я в ответ состряпал рожу и запустил очередной шарик в его затылок, но не попал. Он вертелся и крутился, а я хладнокровно производил его "отстрел". Ему сделали замечание, и он примерно затих, но почти тотчас получил жеваной бумагой по своему стриженому затылку. Всё возобновилось, пока грозное:

– Усатенко, ты опять вертишься, – не пригвоздило его к парте, но стоило учительнице отвести свой взор от него, как тотчас мой бедный приятель подпрыгнул на пару-тройку вершков, так как очередной заряд достиг цели.

Изгнание из класса Усатого не состоялось только по одной причине: прозвенел звонок, и его пытки на этом закончились, но поскольку он находился гораздо ближе к двери, чем я, а дополнительных дверей, как на грех, не предусматривается даже нашими пожарниками, то есть, предусмотрены, но были наглухо забиты, то он занял позицию возле них, с физиономией выражающей, только то, что без боя мне уйти не удастся. Пока толпа просачивалась через эти самые единственные двери и за ними не исчезла наша учительница, ничего, конечно, не происходило. Мы сохраняли статус кво: он торчал на своей позиции, перекрывая мой путь к отступлению, а я добросовестно "собирался" домой, поскольку, как на грех, был последний урок, и все разбежались. Потом началось маневрирование. Я пытался улизнуть, пока мы не схватились в ожесточенном сражении. Будь это большая перемена, а не конец занятий, то наше шумное пыхтение и вопли, потонули бы в шуме толпы, но, как назло, в коридоре стояла гробовая тишина, а наше сражение приняло уже ожесточенный характер. Пусть и Усатый и был меня сильней, но я был гораздо изворотливее его и ко всему прочему прошёл хорошую школу драк со своим брательником, который, по причине старшинства на два года, был не только мощней меня, но и тяжелее, даже на больше килограммов, чем Валерка. Правда, наша драка продолжалась недолго, уже через пять минут или даже меньше того, на пороге возникла наша учительница. Мы тогда, как и полагается малолетним оболтусам, были влюблены в неё. Имени её я не помню, так как прошло столько лет, что и естественно, но фамилию я все-таки запомнил – Петухова. Чёрт знает почему, но она была единственная учительница, которую я любил в школе. Надо же было ей тогда нарисоваться на пороге.

Санкции последовали сразу. Мадам Петухова потребовала нас явиться в учительскую. Будь я человек не настолько дикий, обкатанный цивилизацией ещё в детском саду, то я непременно бы согласился с её ультиматумом и пошёл туда, где, как положено, выслушал бы свою порцию нотаций и спокойно бы отправился себе домой, но поскольку я был обыкновенным дикарем, да ещё дикарем с норовом, то я заявил, что я туда не пойду. Какую бурю эти мои слова вызвали, вам трудно представить. Наличие двух десятков годов разницы и превосходство дикой силы плохо действует на умственные способности взрослых. Поскольку добровольно я не намеривался идти в учительскую, которую я вовсе не боялся, то эту самую силу решено было применить. Пока Усатый с опущенной головой плелся впереди нас, то меня тащили позади него. Правда, это мне не понравилось сразу, и я заявил, чтобы меня отпустили. Но мой ультиматум был снова отвергнут, а звездануть мадам Петухову я мог только или по ногам или несколько ниже спины, то я выбрал и применил знаменитый девчоночий прием: поцарапал ей руку.

Дальнейшее, в общем, не стоит описывать. Естественно я тотчас был выловлен ещё большими силами, отведен к директору, где мне объявили, что я изгнан из школы, исключен из октябрят. Я выслушал все упреки, какие могут придумать иногда взрослые. Но что было самое неприятное в этом деле, то это все сразу стало известно отцу.

Мой папа занимал довольно заметную должность в районе и у него был телефон, по которому излили душу все представители пострадавшей стороны. Усугубило всё ещё и мое стоическое непризнание своей вины. Впрочем, её наличие не стоит отрицать, тогда бы я не стал блудить по улице в полном отчаянии целых три или четыре часа, пока темнота и прохлада не загнала меня домой, и я добровольно сдался на милость родителей. Отец был на редкость зол и решил изощренно меня наказать. И я даже на это согласился.

Вот после того состоялось мое героическое стояние на горохе. Не помню, плакал ли я, но это я воспринял, как должное. Хотя, если честно сказать, я не стану на колени ни перед кем, даже перед господом богом, пусть даже меня сотрут в порошок. Но я тогда согласился на наказание и даже стоял на горохе в углу.

Послесловие:

Горох. Сумрак октябрьского вечера. Холод. Слёзы на глазах и упрямство. Я никогда не стою на коленях: я плачу по своим счетам. Сумрак. Холод. Горох. Слёзы на глазах. Я не плачу, я оплачиваю свои счета. Все платят по своим счетам, даже если они этого не хотят.

"Гвардия умирает, но не сдается", – даже понимая, что смерть неизбежна.

Чернушка

Ну, как же можно крестьянину обойтись без коровы? Правда, я сам не считаю себя крестьянином, и выходец я скорее из сельской технической интеллигенции, чем из крестьян. Хотя всякие сословия это понятия растяжимые, как интеллект и способности. Я даже на тракторе-то ездил всего раза два, да и то в качестве пассажира, а на лошади верхом – ни разу. Это о моих крестьянских корнях, хотя косить я умею и люблю, как и всё то, что называется работой. Впрочем, десятитысячный поселок, кликаемый в те годы рабочим поселком, поголовно имел коров, кроме самых сирых, немощных и ленивых. Купать молоко в магазинах посёлка было просто невозможно, так как его там не собирались продавать, а направляемое на молокозавод, убывало в неизвестном направлении. Так что корова нам была просто необходима. Кроме четырех детских ртов и двух взрослых, не прочь откушать молока, были и толстые свиньи, которые на сыворотке и обрате к восьми месяцам, набирали такие увесистые окорока, что не могли их отодрать от пола. Ежегодно сдаваемые полутора-двух годовалые бычки и тёлочки, были неплохим довеском к папиной и маминой зарплате. Так что корова, при наших условиях, есть уже не баловство, а необходимость.

Оставим всякие экономические обоснования теории целесообразности тех или иных телодвижений и приступим к Чернушке. Вы почти с ней познакомились? Если нет, то след её описать. Надеюсь, что вы видели на картинках коров, или даже имели с ними дело. Принципиально ничего нового в экстерьер этого животного данная особь парнокопытных не вносила. В моей памяти она осталась уже зрелой коровой, поскольку в нашей семье она появилась, однако, до моего рождения. По крайней мере, она была меня старше. Как все взрослые коровы она была уже в телесах и неплохих. В стаде её по размерам едва ли превосходила какая-нибудь корова и, возвращаясь с дневных выпасов, она гордо шествовала впереди всего стада. Это было бы весьма удобно для меня, как обязанности встречать её и сопровождать на вечернюю дойку, чаще всего возлежали на моей особе, но её отпрыски вечно плелись где-то в хвосте процессии, и их приходилось отлавливать и интенсивно пинать, чтобы преодолеть расстояние от головы, до хвоста коровьего пилетона. Это было бы тоже всего ничего, если бы в это же время уважаемая всеми Чернушка отправилась к дому, где её ожидала обильная подкормка, состоящая из картошки, хлеба и комбикорма, но, поскольку мы жили при развитом социализме, который интенсивно радел о количестве посевов и прочих благих показателях народного благосостояния, то и пашни этого развитого социализма, торчали прямо за первыми же огородами этого самого народа. У коров вообще-то с политграмотой было туговато, как и у всего нашего люда, и они прямиком направлялись осваивать эти самые пашни, с добросовестностью любого вороватого трудяги. Приходилось проявлять повышенную прыть и собирать всех её отпрысков и самою мамашу в плотную и кое-как управляемую группу, которую, при некоторой сноровке, можно было направить в нужном направлении.

В общем-то, я остановился не на пастбище, а на внешнем облике моей подопечной. Почему она звалась Чернушкой? Честно сказать я бы не рискнул назвать черным цветом, тот цвет, которым было размалёвано данное животное. Черное – это слишком густо намешано, даже для такого мало разбирающегося в художествах человека, как я. Скорее это был какой-то коричневый, кофейный цвет, но кличка, что-то вроде Кофеюшки или Коричневушки, как-то не вязалось с её характером. А характер был у неё суровый. Она грозно фырчала, раздувала ноздри, брызгая слюной и кося своими красноватыми глазами, так выразительно, что мужики, всю жизнь державшие коров, не всегда решались подходить к ней. Впрочем, прожив всю жизнь с ней бок об бок, я не очень-то обращал на её фырканье внимания и объяснял ей запросто, кто в доме хозяин: она или мой сапог, плетёнок, кед или палка. Характер её выражался во всём. Например, кроме мамы её не мог подоить никто. Представляете, какая была война, когда она заболела и слегла в больницу. Ничего потешнее отца в мамином халате и в платочке, я так и не увидел в жизни. Дядя за метр восемьдесят, громоздился на маленьком стульчике, который предназначался для женщины меньше метра даже вместе с шапкой, путаясь в ногах, в халате, в платочке, который никак не хотел держаться на его обильных кудрях, неуклюже дергал за сиськи, отбиваясь от хвоста коровы, которая недружелюбно косилась на непонятное доильное приспособление, фыркала, дергала копытами, норовя наступить на широко расставленные лапти отца. Если бы ни пайка картошки с хлебом, густо осыпанная комбикормом, увеличенная вдвое, она непременно бы разобралась с ним. Впрочем, за период болезни мамы, мы таки подзапустили её. Кстати, мои сестры, девицы уже в возрасте, так и не рискнули подойти к ней. Вера не умеет доить коров, хотя всю жизнь прожила бок об бок с ними, при всем том косит великолепно и нынешнего хилого мужика заткнет за пояс запросто.

Второй достопримечательностью её характера было упрямство. Если данное животное захотело куда-либо отправиться, то непременно туда направлялось. Если ей мешали люди, то она пялила на них свои сволочные глаза, налитые кровью, пускала пену из носа и двигалась в избранном направлении, невзирая на угрозы и даже удары, которые иногда доставались ей от трусливых человеческих особей. Не будь я столь же упрям, как и она и даже больше, то я едва ли управился с ней, имея в те года килограммов двадцать пять живого веса. Однажды она перла меня, уцепившегося ей за хвост, метров триста со всей скоростью, которую она могла выжать из себя с маленьким якорем на хвосте, пока я на ходу не подхватил подвернувшуюся палку и не стал обхаживать её по кофейного цвета телесам со всей своей решимостью и силой и энтузиазизмом. Благо она, как всякое животное, не держала в памяти свои цели и, успокоившись, следовала в том направлении, куда указывала ей моя властная длань.