Сказки моего детства и прочая ерунда по жизни (Неоконченный роман в штрихах и набросках)

Теперь след поговорить и о третьей достопримечательности Чернушки, а именно о рогах. Вам скажут, что рога при корове вещь обыденная и ничем не примечательная? Может быть, может быть, но не у Чернушки. Впрочем, внешне они ничем особенным не отличались. Правда, они не торчали вверх, как у зебу, не завивались, как у барана и не ветвились гордо, как у благородного оленя. Они были скрючены и едва не упирались в прекрасный лоб парнокопытной хозяйки своими концами, кроме того, правый рог был несколько меньшим по размерам, так как она нечаянно теряла чехол с него ещё в детстве, а вернее, в юности. Чем же они были достопримечательные? Ничем, кроме умения ими пользоваться их обладательницей. Открыть обыкновенную вертушку для неё было делом секундным и плевым. Вы бы не управились с ней столь скоро, со своими хвалеными руками, как умудрялась делать это она. Более хитроумные защёлки поддавались ей с меньшей легкостью, но не были столь уж непреодолимыми препятствием. Обыкновенная щеколда была открываема со всех сторон с одинаковой легкостью, и мы всегда лицезрели любимую Чернушку орущей на крыльце или в коридоре, куда она, впрочем, засовывала только голову, поскольку по носу там можно было получить запросто. Отпрыски её, тоже овладевали сим искусством, но не столь успешно и не пользовались им так же нагло, как делала это их мамаша. Отец, чтобы удержать непокорную скотину в районе ограды, был вынужден просверлить дырочку чуть выше той щеколды и привязать гвоздик ко столбу, чтобы запирать её намертво, что, однако, не всегда помогало, когда она нечаянно цепляла этот гвоздик за крепкую шелковую привязь. Впрочем, замки и двери, закрытые с другой стороны, она так и не научилась открывать. Ну и бис с ним, что она открывает двери? Это бы всё ничего, если бы двери были только наши, но они бывали и чужими. Вот чужие двери она открывала с той же легкостью, как и свои, даже с большей, поскольку все наивные люди имели дело с не столь интеллектуальными скотами и не придумывали, как мой папа, разных гвоздиков к щеколдам, задвижек с другой стороны забора или не запирали на замок заветных дверей на всякий пожарный случай.

Первыми пострадали от нашествия Чернушки наши соседи по улице Механизаторов, что находились от нас за два дома. В общем-то, это был барак на три хозяина. Было три входа, три ограды, одна из которых была проходной. Как у всех порядочных людей двери двух оград от проникновения всякой сволочной живности, типа собак, коров, коз, кур, гусей, что бродили в те годы в большом количестве, запирались тщательно. Не знаю, какой чёрт донес нашей Чернушки, что хозяин одной из квартир барака закупил пшеницу в премногом количестве и уложил в свою кладовочку. Не знаю, но две двери ограды были открыты с легкостью, достойной мастера, вход в коридорчик, тоже не составил для неё труда, но как она умудрилась открыть дверь кладовой расположенной в узёхоньком коридорчике, где двум человечкам мелким по размерам трудно и разойтись, втиснуться в дверь ещё более крошечной кладовой, открыть ларь и сожрать ведро пшеницы, я так и не пойму до сего дня. Естественно был скандал и изгнание Чернушки с места преступления всеми средствами и силами, точнее моими силами, поскольку слабые хозяева боялись этого шипящего мастодонта расположенного в равных долях между крыльцом, коридором и кладовой всеми своими обильными, но достаточно костлявыми телесами. Точнее сначала было изгнание, а позднее дело дошло до самого скандала. Его отец уладил довольно мирно и без контрибуции, что обычно налагают в таких случаях на владельцев таких непутевых животных, каким была наша Чернушка, кроме, конечно, молока..

На следующий день она опять была в этой кладовой. Непутевое прямо таки животное. Для меня лично это вылилось в две пробежки вокруг всего квартала, с пинанием этого умного скота перед собой, чтобы, не дай бог, она не сдохла от обильного чревоугодия, и отнесением ведро пшеницы ограбленным и обиженным хозяевам. Больше им она не досаждала, но, видимо, проверяла это заведение на предмет нового посещёния. Гонять же после потравы совхозных овсов и пшениц, мне приходилось так часто, что и не стоит их упоминать, как и её аресты совхозными объездчиками, и её выкуп по пяти рублей с ареста с бесплатными назиданиями в наш непутевый адрес со стороны родаков за ротозейство.

Если бы это был единственный случай в её богатой практике, то можно было и не писать даже, но, увы, и ах. Самый разбой наступал осенью. Осенью трава жухнет быстрее, чем та же капуста, что весело развешивает свои уши до самого снега, пока их не прибьёт крепкий сибирский морозец. Жрать сухую чахлую траву Чернушке было просто западло, но, чтобы проникнуть в огород, надо было перелезть через забор или пройти через двери. В её годы лазить по заборам было просто не солидно, то она выбирала двери.

Особенно доставала она одних пенсионеров. Самое неприятное заключалось в том, что данная корова направлялась не домой, а сразу на огород к этим почтенным людям, у которых, по тем временам, что может и не грех признать, мы обирали черемуху или попросту воровали. Открыв ворота, фыркнув на испуганных хозяев, она направлялась прямо в огород, калитку, которой, она открывала едва ли не пинком. Бедные хозяева махали на нее руками, пытались ударить чем попадя, но она фырчала, бычилась и продолжала жрать капусту, плюя на исконных хозяев этого самого фрукта. Благо наши огороды были смежными, а их вопли слышимы на весь квартал. Так что наше героическое вмешательство в дела ее хозяев, укрощали только этого буй тура и успокоили почтенных пенсионеров.

Принятые палочные меры отвадили нашу любимцу от огородов, что, впрочем, не мешало периодически появляться на них, проникая туда неизвестно по каким тропам и ходам, безжалостно топча картошку и прочие плоды земные. Не будь она столь молочная, то уж точно ей бы отец не простил сих проделок и отправил однажды осенью её вместе с её великовозрастными детьми в Заготскот, но дети у неё всегда были упитанные и здоровые, а два ведра молока хорошей жирности в летние месяца давала не каждая корова.

Грабежи огородов совхозников были завершены только тогда, когда мы переехали на новую квартиру. Район новостроек не был столь привлекателен для коровы. Кроме гвоздей, досок и прочего строительного мусора, там ничего подходящего для неё не находилось. Правда, она могла запросто залезть на территорию леспромхоза в дыру, что не превосходила её боков по размерам, предоставив нам многочасовое удовольствие её поисков, когда она, превосходно маскируясь горами опилок, горбыля, строениями, поедала сочный пырей. Или исчезала неизвестно в каком направлении, и являлась уже под самое утро, невинно мотая головой и требуя своего законного доппайка перед дойкой, нагло взирая в мои глаза, словно не была ни в чём виновата. Хотя, кроме меня, на её поиски всегда поднимались все наличные силы, но не убивать же её?

Но как бы мы не любили и не мучились с Чернушкой, но она, как и все подобные ей животины, закончила свои дни на скотобойне. На восемнадцатый год своей жизни она никак не захотела обзаводиться теленком, и участь её была решена одним уж этим.

Вместо родной дочери она была сдана на убой.

Что ещё? После неё у нас долго не приживались коровы. Дочурка оказалась больше мясной, чем молочной, и полведра молока нас никак не устраивало. Следующая корова была хороша, но в первый же год накушалась гвоздей с пресловутых строек и была дорезана прямо во дворе при знойном осеннем солнышке. Следующая – заболела маститом. Только третья, самая неказистая и упрямая, что мы притащили на буксире мотоциклом из деревни, что за десять километров от З-й, прижилась.

Странно, но многих людей, с которыми прожил годы, я помню хуже, чем эту корову или ту же кошку Мурку. Может быть, они были не столь индивидуальны, копошась в своих проблемах вечного убогого прокормления и устройства в этом мире? Впрочем, Чернушка любила тоже хорошо откушать, но она не была столь меркантильна и глупа в своих земных поползновениях и пристрастиях.

Две истории, как меня исключали из пионеров

Поскольку человек я не стадный и скорее индивидуалист до мозга костей, чем коллективист. Смесь сибирского индейца с цивилизованным европейцем, но гораздо злей и упрямее последнего, тем более, жизнеспособнее. Цивилизация портит и делает человека менее умным. Не зря же учёные считает, что нынче человек глупее, чем был в девятнадцатом веке.

Конечно, если говорить о моём индивидуализме, это не совсем так, скорее не так. Просто, при наличии двух родных сестёр и брата, я никак не мог быть замкнутым и не общественным человеком, с другой стороны, случилось так, что мои старшие брат и сестра поступили или ещё не поступили в вузы, но успели уехать из дома, когда мне было тринадцать лет. В сущности, я остался без общества достаточно рано, представленный во всём самому себе. Кроме всего прочего, в тот же год, когда сдёрнул из дома мой старший брат, мы переехали в новый дом. Стоял он на отшибе. Ближайшая водокачка находилась не менее чем в трёхстах метрах, там же обитали мои друзья, которые тоже, вскоре за моими родственниками, двинули в города на учёбу, а улица, некогда шумная и многодетная, превратилась незаметно в приют стариков и людей ближе к предпенсионному возрасту. Отсутствие многочисленного, близкого мне и говорливого общества и жизнь на отшибе, развивало больше мой индивидуализм, а не коллективизм. В дополнении к сказанному, добавлю, что мне пришлось года два возводить все надворные постройки, которые, хоть и частично, но ложились на мои не очень мощные плечи. Так что поиск всякого общения в дальних пределах от дома у меня пресеклись на корню той же самой коровой, уход за которой отнимал у меня достаточно много свободного времени, а постройки, при моей хилости и неумении, сокращали это свободное время до минимума. Пока я там занимался строительством и обустройством коровьей жизни, я стал достаточно нелюдим. Махать топором или возить пилу вместе со мной не входило в планы моей сестры, так что со временем я привык к одиночеству и предпочитаю его шумным компаниям до сего дня. Ко всему прочему, и человек общительный и коллективный, но народ меня достаёт своей глупостью. Да и взращённый с раннего детства в жестких условиях сельской жизни, проводить бесцельно и праздно своё отведённое богом на этой земле время мне тяжко и совестно.

Впрочем, исключали меня из пенсионеров, точнее из пионеров в тот счастливый период, когда наша улица ещё была полна горластых и голенастых многочисленных послевоенных бэби, к которым отношу и я себя. Правда, это была последняя поросль. Следом пошло поколение умственных инвалидов от той войны. Проше говоря, дети, что хватили лихо в детстве, но не воевали, родили своих чад. В мозгу данного поколения прочно отложилась простая, но на редкость глупая вещь: коль мы жили так плохо, то дети наши должны жить хорошо. Посему, сия заросль, так будет точнее, которое возросла на данных дремучих принципах и взглядах, в отличие детей фронтовиков, мозги которых были промыты до кристаллической решетки жизнью, и которым было просто не до этих самых детей, поскольку приходилось много работать, так что нас воспитывали все, кто угодно, кроме родителей, эти же превратилось в каких-то изнеженных недорослей. Детские травмы и переживания их предков не только передались им, но и усилились дурным воспитанием и сюсюканьем. После нашего дружного, многочисленного поколения в начале шестидесятых пришло время мрачноватых маргиналов. Нашим главным занятием был спорт и игры, а урождённые известными шестидесятниками уже глазели в телевизор и начинали пить водку, раньше, чем понимали что-нибудь в этой жизни. Это поколение, может быть и к лучшему, полегло на полях борьбы с некачественным алкоголем в славные разбойные девяностые.