Сказки уличного фонаря

— Выпала у меня в тот момент иконка Егория Победоносца, с коей не расставался я никогда и коя приносила мне удачу… Да, забрал её Осип Петрович… Верни, уж, барин!

— Верни! Верни! — голосили лихие люди.

— Иконку? — резко увернулся Александр Сергеевич от руки Рощина, выхватил из правого кармана плаща дорожный пистолет и выстрелил в разбойника.

Увидел дым, окутывающий эфир, разглядел в нём нескольких птиц сорвавшихся с веток, услышал стонущий голос Егора:

— Не разбойники мы, какие, а воины за веру православную! Потому как барин Андрей Баташов есть раскольник из бегунов! Против его егерского полку, который в образинах своих грабил купцов мы и воевали!

Пушкин быстро вытащил из левого кармана второй пистолет и нажал на курок, чем оглушил себя ещё больше, но не увидел уже ничего в дыму, быстро сел в экипаж, сказав Прохору ехать и, закрывая дверку, почему-то крикнул неведомому разбойнику:

— А где тебя четвертовали?

И увидел, обернувшись уже в легкой рассеивающейся дымке исчезающих разбойников чернильную вязь:

— Богу весть… Богу весть… весть…

VIII

Богу славословие и молитва, когда на следующий день в престольный праздник Иоанна Богослова Александр Сергеевич служил обедню.

Только еле отстоял он, промучившись. Потому как не в службе Богу сердце участвовало, а в думах прошлодневных пребывало.

«Приснилось, или нет? — гадал поэт, — Конечно приснилось! Не ходят покойники по земле. Вздор!.. И Прохор вон с извозчиком молчат, как сговорились. Не помнят, видишь ли…Только… Почему пистолеты не заряжены и порохом пахнут…»

— Отче Иоанне! Моли Бога о нас! — пропел поп и Александр Сергеевич наверно только третий раз за всю службу перекрестился…

И среди писклявого старушечьего пения с клироса, от которого не то, что у людей духовное рвение, у бесплотных сил силы пропадут, услышал шёпот, как будто за спиной -

Снег, пистолеты, Чёрная речка. Что же не бьёшься, Наташи сердечко. Честь и долги, тридцать семь лет. В зимнюю вечность прицелил поэт.

Александр Сергеевич посмотрел по сторонам — Шепелев с детьми своими, другие люди — все устремив взоры горне, прилежно молятся. Обернулся — поодаль стоят несколько человек.

Пушкин перекрестился.

И чуть позже снова в дыме ладанном кадящего священника, как ветер шелестящий:

Пуля на плоть — душа на ладошке, Больно, ведь больно, дайте морошки! Где же попы, приведите детей! Тронет карету французский злодей.

Непонятные рифмы пролетели и исчезли где-то под куполом вместе с литургией — поэт не запомнил их…

Только уже под конец службы, при отпусте, когда прихожане выстроились в очередь приложиться ко кресту, к Пушкину подошла уродливая на лицо женщина с закрытыми глазами в чёрном одеянии, вероятно, местная юродивая и, не открывая глаз прошептала:

Плачет поэт по невольнику чести, Сердце под крестиком требует мести. Рады масоны, рад Николай, Злая немая Россия гуляй!..

И страшно и противно засмеялась женщина и в припрыжку убежала вон из храма…

А уже после быстрого и молчаливого обеда в господском доме, тепло попрощавшись с хозяином с обещанием непременно свидеться в Москве, озадаченный поэт отбыл в Болдино.

Снова цветнолёт лесной, и снова дорога назад всё дальше от столицы, от любимой, во вдохновенье осенней тишины.

И смена красок небесного художника от теплых тонов до серо-холодных, заставляющих долгими вечерами уютиться возле печки с редким потрескиванием поленьев, с проблесками из пичурки пламени по стенам, с пролетающими в них образами Дон Жуана, Моцарта и Сальери, барышни-крестьянки Лизы, Евгения Онегина… Улетающими в первый снег и первые морозы с подтаявшей на блеклом солнце надеждой на женитьбу. С далекой, но почти уже родной миниатюрой Наташи на столе возле чернильницы. С пером — белым снегом, летающим над гладью листа, выстилая позёмкой вечные вопросы:

Миг вожделенный настал: окончен мой труд многолетний. Чтож непонятная грусть тайно тревожит меня? Или, свой подвиг свершив, я стою, как поденщик ненужный, Плату приявший свою, чуждый работе другой? Или жаль мне труда, молчаливого спутника ночи, Друга Авроры златой, друга пенатов святых?..

Конец уж ноября — вот и весточка двадцать седьмого числа пришла в Болдино про снятые карантины и можно гнать эту птицу-экипаж по вечерней колее темниковского тракта, вдоль холста пруда загрунтованного искрящимся в утренних лучах снегом с чёрными мазками рыбаков, с теперь уже на другом берегу храмом Иоанна Богослова, мимо шумного завода и тихого шепелевского дома с закатными солнечными бликами в окнах, чрез овражную Выксу снова до Шиморского.

— Стой! — скомандовал Александр Сергеевич на облучок, когда кибитка проезжала возле шиморского храма Успения.

— Не успеем к постоялому двору-то в Ляхах, барин, — предупредил съёжившийся на облучке Прохор и, взглянув на храм, перекрестился рукавицей.

— Я быстро! — сказал Пушкин, спрыгнул и, прищурившись, огляделся в темноте.

Лошади перетоптывали скрипучий наст, выпуская пар из ноздрей.

Толпа зевак возле храма перешептывалась меж собой.

Пушкин зашёл в ладанный аромат притвора, окутывающий свечной полусвет таинств, потянул сладко воздух, перекрестился неловко, купил две свечки и поставил на помин.

— Кому, барин, ставите? — спросила стоявшая подле и непрестанно крестившаяся старушка.

— Егору и Дуне, — ответил Александр Сергеевич, вытащил из кармана пальто монетку и дал старушке.

Та поклонилась и записала у себя — Георгий и Евдокия.

Пушкин распахнул пальто и снял с шеи каменный образок Георгия Победоносца.

«Вожу с собой Дуняшин подарок долгие годы, а только здесь и узнал его тайну, — подумал Александр Сергеевич, погладив рельеф иконки. — Дуня, Дуня, добрая немая старушка на смертном одре передала мне этот образок как самое драгоценное, что у неё было»

Поэт, найдя на стене икону святого Георгия, подошёл и повесил на помутневшую ризу каменье.

— Так лучше, — сказал.

— Так лучше, лучше… — услышал шёпот сзади, обернулся и никого уже в храме не увидел — все со всеночной вышли.