Сказки здравомыслящего насмешника
Шрифт:
Кувшин я нашел, но боялся, что уставшая рука моя дрогнет, и, вставив в глаз увеличительное стекло, каплю за каплей выливал священную жидкость, наблюдая за ее истечением с помощью моей витой свечи, освобожденной из стеклянной темницы. Внезапно свеча каким-то чудом наклонилась и розово-голубой язычок пламени коснулся неведомой жидкости, которая тотчас вспыхнула и растеклась огненными волнами, подобно тому как вспыхивает в пуншевой чаше добрый ямайкский ром [166] . Вы можете без труда вообразить, с каким ужасом искал я глазами среди этого пожара, занимательного для взора, но устрашающего для чувства, церемонного человечка, которого я только что пробудил от многовековой смерти лишь ради того, чтобы поджарить заживо. «Организованный атом, мыслящий и говорящий, — возопил я, — археологическая монада, живой микрокосм, который даже в виде чучела сделал бы честь прекраснейшему из музеев земли, возвышенное и редкостное создание, которое мудрецы из моих родных краев с радостью и гордостью хранили бы у себя в особом сосуде, как могло случиться, что я обратил тебя в пепел, даже не успев произвести вскрытие?
166
Сравнение волшебного эликсира жизни и познания с пуншем — ироническая отсылка к быту гуляк-студентов, среди которых этот напиток был особенно популярен (ср. описание «оргии» в новелле Теофиля Готье «Пуншевая чаша», опубликованной в сборнике «Юная Франция», 1833).
— Ты ошибаешься, Вздорике, — отвечал крошечный призрак, — я жив и чувствую
Он в самом деле приободрился, и физиономия его, величавая от природы, прекрасно смотрелась под пеплом и в дыму. Только шапочка огненного цвета, напоминающая гриб на ножке, придавала ему сходство с плохо обрезанным фитилем. Глаза сверкали, точно два кратера крохотного вулкана.
— Позволено ли будет узнать, — осведомился я, — с кем я имею честь говорить?
— Это наименьшее, что я могу сделать для тебя в благодарность за все то, что ты сделал для меня, — отвечал он. — Я Зороастр» [167] .
ЖИВОПИСНОЕ И ИНДУСТРИАЛЬНОЕ ПУТЕШЕСТВИЕ В ПАРАГВАЙ-РУ И ЮЖНУЮ ПАЛИНГЕНЕЗИЮ, СОЧИНЕНИЕ ТРИДАСА-НАФЕ-ТЕОБРОМА ДЕ КАУ’Т’ЧУКА И ПРОЧ
Впервые: Revue de Paris, 1836. T. 24. 28 f'evrier, затем перепечатана с авторской правкой в изд.: Nodier Ch. OEuvres compl`etes. T. 11. R, 1837. Именно этот вариант воспроизведен в книге 2008 года, по которой выполнен наш перевод. Впрочем, мы сохраняем название журнальной публикации; в собрании сочинений слова «Живописное и индустриальное» в названии опущены; текст называется просто «Путешествие Кау’т’чука в Парагвай-Ру».
167
Поскольку зороастрийцы почитали стихию огня, их называли огнепоклонниками; именно поэтому воскрешенный Зороастр у Нодье говорит, что огонь — его стихия; вообще, вся финальная сцена «Зеротоктро-Шаха» представляет собой пародийную парафразу легенд о Зороастре-Заратустре, который получил мудрость благодаря обрушившемуся с небес великому пламени. Об интересе к Востоку, который пародирует здесь Нодье. Один из возможных источников эпизода с эффектным явлением Зороастра у Нодье — очерк его любимого писателя Сирано де Бержерака «Письмо в защиту колдунов» (1654), где всесильный чернокнижник и колдун Агриппа Неттесгеймский объявляет повествователю, что в него посредством метемпсихоза вселилась душа «ученого Зороастра, принца бактрийцев» (см.; Les OEuvres de М. Cyrano de Bergerac. Amsterdam, 1709. T. 1. P. 53). Напомню, что Нодье сделал больше чем кто бы то ни было для «воскрешения» Сирано де Бержерака в XIX веке; «новая жизнь» Сирано как писателя и как легендарной фигуры началась с посвященного ему очерка Нодье, опубликованного в 1831 году в «Revue de Paris»; впрочем, тему огромного носа Сирано, впоследствии использованную Ростаном, первым в XIX веке подробно разработал не Нодье, а Теофиль Готье в очерке 1834 года; оба текста в русском переводе М. Яснова см. в кн.: Сирано де Бержерак. Иной свет, или Государства и Империи Луны. СПб., 2002.
История этого текста представляет собой своеобразный историко-литературный детектив, растянувшийся на полтора столетия.
В течение всего XX века авторы, писавшие о Нодье и упоминавшие «Живописное и индустриальное путешествие», неизменно именовали его блестящим примером сатирического дара писателя, емким выражением его отношения к политической действительности и проч.
Однако опубликованная в 2000 году статья Мари-Кристин Полле «Неизвестный плагиат Шарля Нодье: „Путешествие в Парагвай-Ру“» (Histoires litt'eraires. 2000. № 1. P. 77–83) заставила посмотреть на дело с совершенно другой стороны. Выяснилось, что все сказанное в начале «Путешествия», где этот текст недвусмысленно характеризуется как рецензия на чужую книгу («путевые заметки Кау’т’чука»), — вовсе не литературный прием, как полагали раньше. Нодье действительно написал рецензию на чужую книгу. Автором которой, впрочем, был не вымышленный Кау’т’чук, а вполне реальный бельгийский библиотекарь, архивист и литератор Анри Дельмот (1798–1836), выпустивший в 1835 году в своем родном бельгийском городе Монсе брошюру под названием «Живописное и индустриальное путешествие в Парагвай-Ру и Южную Палингенезию». Автором брошюры значится так же, как у Нодье, Тридас-Нафе-Теобром де Кау’т’чук, только, в отличие от Нодье, Дельмот называет его не китайцем, а «бретонским дворянином, младшим помощником директора Ирригационно-клистирного заведения». Совпадают не только названия. Многие яркие выдумки, изобретателем которых прежде считался Нодье, такие, как сухая мадера или монарх из палисандрового дерева, есть в брошюре Дельмота. Другое дело, что шутит Дельмот тяжело, текст его рыхлый, многословный и лишен того блеска, какой отличает сатиру Нодье. Следует отметить и другое: Мари-Кристин Полле, обвиняющая всех своих предшественников в том, что они не заметили источника «Живописного и индустриального путешествия», сама «не заметила», что бельгийский историк литературы Раймон Труссон уже подробно проанализировал сходства и различия текстов Дельмота и Нодье в статье 1993 года (Trousson R. Charles Nodier et le voyage imaginaire // Francofonia. 1993. № 2. P. 197–211).
Но это не отменяет необходимости ответить на вопрос, виновен Нодье в плагиате или нет.
Мари-Кристин Полле не сомневается, что виновен: в мае — июне 1835 года он побывал в Бельгии; этот частный визит превратился в триумфальное турне, поскольку у писателя повсюду обнаруживались поклонники и читатели. По всей вероятности, пишет Полле, он получил в подарок один из 50 экземпляров брошюры Дельмота и воспользовался ею, будучи уверен, что это малотиражное издание никому не известно и за руку его никто не схватит. А поскольку 7 марта 1836 года Дельмот скончался, то опасность разоблачения сделалась еще менее вероятной, и Нодье перепечатал «Путешествие» в своем собрании сочинений, в томе, имеющем подзаголовок «Сказки в прозе и в стихах» (т. 11, вышедший в ноябре 1836 г. с датой 1837 на титульном листе). Если в журнале текст Нодье еще мог считаться рецензией на чужое произведение, то в собрании сочинений он сделался безраздельной принадлежностью автора — что и ввело в заблуждение всех последующих историков литературы.
Немедленно после публикации статьи Полле за Нодье вступился исследователь его творчества Жак-Реми Даан (Histoires litt'eraires. 2000. № 2. P. 156–158). Он, во-первых, опубликовал неизвестное письмо Нодье к Дельмоту от 1 декабря 1835 года, в котором французский писатель благодарит бельгийского собрата по перу за «драгоценный дар», и тем самым документально подтвердил знакомство Нодье с брошюрой Дельмота. Во-вторых, Даан напомнил о том, что если Нодье нигде не называет имени Дельмота, то ведь и брошюра последнего вышла анонимно. Что же касается многочисленных историков литературы XX века, ни словом не упомянувших об источнике «Путешествия» Нодье, то, настаивает Даан, умолчание это объясняется исключительно ограниченностью их кругозора. Ведь осведомленные современники прекрасно знали о связи текстов Дельмота и Нодье; более того, связь эта их ничуть не смущала. Например, знаменитый библиограф Керар, вообще охотно упрекавший Нодье в реальных и выдуманных грехах не видел ничего предосудительного в том, что «веселая и рассудительная шутка» Дельмота навеяла Шарлю Нодье «одну из тех прелестных статей, какие умел писать только он один». Керар был не одинок; другие библиографы XIX века, писавшие о Дельмоте, также ссылаются на Нодье — но не как на человека, обокравшего бельгийца, а как на того, кто своим авторитетным суждением засвидетельствовал его литературное мастерство.
Между прочим, в пользу того, что Нодье не думал скрывать своего знакомства с брошюрой Дельмота, говорит факт, приведенный самой Мари-Кристин Полле: сразу после первой публикации в «Парижском журнале» Нодье позволил перепечатать свое «Путешествие» в бельгийской газете «Гентский вестник» («Messager du Gand»); публикация вышла в номерах от 5 и 7 марта 1836 года. А ведь бельгийцы лучше французов были знакомы с творчеством Дельмота
и могли «уличить» Нодье; однако он этого явно не опасался. Более того, когда в 1841 году (то есть еще при жизни Нодье) друзья выпустили посмертный том сочинений Дельмота, в нем следом за «Путешествием в Парагвай-Ру» они поместили «статью Нодье» — и такое соседство опять-таки не вызвало ни у кого ни малейшего протеста. Обо всем этом напоминают Жак-Реми Даан и Раймон Труссон; последний справедливо указал на то, что не только Нодье многим обязан Дельмоту, но и Дельмот очень многому научился у Нодье: по тексту бельгийца видно, что он был внимательным читателем прозы Нодье, в частности вошедших в наш сборник «Сумабезбродия» и «Левиафана», которые также представляют собой фантастические и сатирические путешествия.Употребление применительно к комментируемому тексту слова «плагиат» некорректно еще и потому, что его значение со времен Нодье сильно изменилось. Нынешний читатель воспринимает плагиат как несомненное зло. Меж тем Нодье, посвятивший целую книгу «Вопросам литературной законности», а именно «Плагиату, присвоению чужих произведений, подлогам в книжном деле» (1812, 2-е изд. 1828; рус. пер. в кн.: Нодье Ш. Читайте старые книги. М., 1989. T. 1), хорошо знал, что в деле литературных заимствований есть множество градаций, что во многих случаях плагиат считается узаконенным и что зачастую то, что сгоряча называют плагиатом, более заслуживает названия литературной игры. И в самом деле, Нодье ведь честно предупреждает в начале своего «Путешествия»: ему попалась в руки брошюра, она ему понравилась, и он решил о ней рассказать. А если кто-то не принял его предупреждение всерьез — он в этом не виноват.
Название путевых заметок Кау’т’чука, которое Нодье заимствовал у Дельмота, носит насквозь пародийный характер и составлено из злободневных аллюзий. Парагвай-Ру — название модного и широко рекламировавшегося в начале 1830-х годов лекарства от зубной боли (Бальзак писал в предисловии к первому изданию «Шагреневой кожи» в 1831 году: «Да и какая возвышенная поэма могла бы сравниться в популярности с зубным эликсиром Парагвай-Ру!»). Южная Палингенезия (вместо реального топонима Южная Полинезия) обыгрывает термин, означающий «новое рождение». Восходящий к швейцарскому философу и естествоиспытателю Шарлю Бонне, автору труда «Философическая палингенезия, или Мысли о прошлом и будущем состояниях живых существ» (1769), термин этот вновь сделался популярным в конце 1820-х годов благодаря философу Пьеру-Симону Балланшу, выпустившему в 1827–1829 годах «Опыты социальной палингенезии». Естественно-научный термин Бонне применен у Балланша к истории обществ; они, пишет Балланш, развиваются скачкообразно, обновляясь и возрождаясь после каждой очередной катастрофы (это новое рождение и есть «палингенезия»). Нодье, глубоко уважавший Балланша и бывший с ним в дружеских отношениях, смотрел, однако, на перспективы развития человека и общества иначе; он считал, что к возрождению неспособны ни сам человек в его нынешнем виде, ни тем более созданное этим несовершенным человеком общество. Свои взгляды на эту проблему Нодье изложил в серьезной и проникновенной статье «О человеческой палингенезии и воскресении» (1832), о которой см. подробнее в предисловии. Но, как во многих других случаях, серьезное отношение к термину не помешало ему продолжить игру Дельмота, который приискал Палингенезии шутовское псевдогеографическое применение. Наконец, три первых имени Кау’т’чука так же, как Парагвай-Ру, заимствованы из периодической печати; все они рекламировались в ежедневных газетах (на упоминаемой в тексте Нодье «последней странице», где как раз и размещалась реклама) как лекарственные средства: тридас — успокоительный сироп на базе латукового экстракта; нафе — сироп и паста из плодов гибискуса, используемые для лечения насморков и катаров; теобром — «аналептическая успокоительная пудра». Что же касается до самого каучука (сока южноамериканских каучуковых деревьев, который, обработанный определенным образом, служил для производства эластичной материи), то изделия из него (ткани, корсеты, обувь и даже шляпы) также постоянно рекламировались во французских газетах начала 1830-х годов.
К сожалению, в преамбуле к первой публикации моего перевода «Путешествия» ничего не говорится о связи сказки Нодье с текстом Дельмота; пользуюсь случаем исправить свою оплошность.
Есть люди, которые убеждены, будто ремесло рассказчика [168] — легчайшая из всех синекур; однако люди эти жестоко заблуждаются, чему порукой те труды, каких мне стоит отыскать в кругу моих скромных пристрастий новый предмет, способный отвлечь читателя от политики или скрасить его досуг. Совершенно отчаявшись, я был уже готов утопиться в груде снотворных и успокоительных брошюр, когда рука моя ухватилась по воле случая (или того чудесного инстинкта самосохранения, который никогда не изменяет человеку) за путевые заметки Кау’т’чука, ученого чужестранца, имя которого недвусмысленно указывает на его происхождение. Поскольку меня не связует с Кау’т’чуком ни одна из тех нежных и гулких гармоний, на каких зиждется совершенное согласие авторов и их критиков, я могу сделать вам по секрету признание, бесценное для историков литературы и достойное того, чтобы мой юный и ученый друг г-н Керар как можно скорее отразил его в прекрасном сочинении, где он говорит обо мне столько гадостей [169] . Дело в том, что гибкий, эластический и мягкий писатель, именуемый Кау’т’чуком, — не кто иной, как весьма знаменитый юный китаец, которого китайские мандарины благоволили послать в Париж, дабы он узнал там, что такое совершенствование рода человеческого, и возвратился в Пекин, удостоившись звания бакалавра или магистра искусств и наполнив ум сведениями, открытиями и номенклатурами [170] . Мне неизвестно, где именно он работал над описанием своего путешествия, однако я берусь утверждать, что и житель Парижа не изложил бы собственных впечатлений лучше, пусть даже благодаря предусмотрительной щедрости своих родителей он имел счастливую возможность в течение нескольких лет учиться в одной из превосходных столичных школ.
168
В журнальной публикации вместо рассказчика (conteur) стояло «журналист», что более явно указывало на «рецензионный» характер текста.
169
Библиограф Жозеф-Мари Керар (1797–1865) в шестом томе своего справочного издания «Литературная Франция» (1834) в статье, посвященной Нодье, критиковал писателя за его симпатии к «чудовищной» романтической литературе, а также за многочисленные случаи, когда Нодье противоречил самому себе.
170
О совершенствовании рода человеческого и отношении Нодье к этой теории см. преамбулу к «Сумабезбродию». Об отношении Нодье к научным номенклатурам.
Я много слышал о Кау’т’чуке, да и кто из нас не слышал о Кау’т’чуке? Более того, мне довелось знать его и под именами Тридаса и Теоброма, ибо, как бы ни отвлекали тебя от ежедневных трудов визиты врача или кредитора, трудно не заметить эти крупные буквы, украшающие последнюю страницу любого номера любой газеты. Что же до Парагвая-Ру, я всегда мечтал получить какие-либо положительные сведения об этом прославленном крае, который с некоторых пор непременно украшает страницы всех официальных и официозных периодических изданий, причем наборщик отводит ему, наравне с Испанией или Англией, постоянную рубрику; путешественники, однако, не спешили утолить мое любопытство. Отважные исследователи неведомых земель, которые возвращаются из Томбукту, вовсе там не бывав [171] , встречались на каждом шагу, но о Парагвае-Ру узнать было не от кого. В этом-то расположении духа я и находился, когда получил с оплаченной доставкой прелестную экзотическую книжицу, о которой имею удовольствие беседовать с вами сегодня, а именно «Живописное и индустриальное путешествие Кау’т’чука в Парагвай-Ру».
171
Намек на французского путешественника Жана-Батиста Дувиля.