Сказки женского леса

Вот уже осталось всего ничего, миновать переезд, пересечь рельсы, а там еще метров сто – и можно спуститься с насыпи. В этом месте между рельсами растет большой куст, а по бокам от насыпи вниз убегают две дорожки – направо и налево. Как в старой сказке откуда-то из глубин детства: «Вправо пойдешь – женатому быть, влево пойдешь – богатому быть...» Ну и куда ей идти?

Инна повернула направо, зашагала вниз по узкой тропинке среди серых сугробов, подернутых мелкой угольной пылью проходящих поездов. Дорожка скользит и хлюпает под ногами, снег раскис то ли от тепла рельс, то ли сам по себе – тяжелый подол длинной юбки весь вымок и неприятно холодит, касаясь ноги над коротким ботинком. Сумерки сгустились, отяжелели, набухли выморочной синевой. Только половина пятого, а уже почти темнота. Там, где кончаются черные пятна угольной пыли, снег почти такого же серого цвета, как воздух, и все это сливается без перехода в мутный, сырой, плотный кокон.

Дорожка идет под старыми деревьями, окружающими заброшенную церковь, огибает ее, выводит на улицу, по которой – второй дом от угла ее. Не ее конечно, съемный, но все равно – жилье.

Дом уже близко. Фонарь на углу желтоватым бликом чуть разбивает синюю темноту, отсвет дрожит в воздухе. Чего бы ни дать за то, чтоб этот желтенький световой шарик качнулся сейчас не где-то над головой, в пустоте, а ниже – в окнах, означая тепло, людей, ожидание.

Окна пусты. Да нечего и ждать. Кому она нужна на белом свете? Мама... Мама далеко, в маленьком южном белом городке, сидит у окошка и радуется за свою Иннушку, умницу-дочку, которая учится хоть и не в самой столице, но рядом, и не где-то в заштатном училище – в самом Монастыре. И не просто на художника-маляра, вывески писать, десять на дюжину, а – на иконописца.

Скрипучая калитка, протоптанный узкий ход к крыльцу, тугая отсырелая дверь. Еще дверь, теперь уже в дом. Можно опустить сумку, разогнуть спину, вытереть ноги, и, подбирая сырой подол, пройти через большую летнюю столовую совсем внутрь, в тепло.

Дом теплый, на газовых батареях, в этом ей повезло. Да вообще с жильем повезло – хозяева пустили ее почти задаром, они дачники, сами живут только летом, а зимой им нужен человек, чтоб смотрел за домом – от воров, и вообще. Дом большой, обжитой, зимой, правда, теплый только наполовину, две комнаты и кухонька, но ей-то куда больше? И нет никого, это тоже хорошо, чем жить еще с кем-то, подлаживаясь. Хотя иногда, как сегодня, кажется, любой душе была бы рада... Может, котенка взять? Надо будет спросить у хозяев, если те приедут на выходные.

Инна разделась, пристроила ботинки на батарею. К утру должны высохнуть. Юбку, подумав, развесила на стуле, расправив подол; повесишь на батарею, будет утром вся в солевых пятнах, придется стирать, а сейчас не до того.

Поставила чайник. В кастрюльке принесла с холодной террасы картошку в мундире, порезала, не очищая, пару на сковородку. Пост. Да ей и не хочется особенно есть, так. Нужно, конечно, ведь с утра ничего не ела, но не хочется. Одной всегда скучно есть. Если бы за компанию...

Ну вот, забыла даже посолить. И так-то гадость, а уж без соли... Инна неохотно, с усилием, подобрала картошку вилкой со сковородки. На зубах скрипнула кожура. Ничего, ничего, поешь, не барыня.

На плите засвистел паром чайник. Инна налила чаю в большую кружку, положила сахар. Обхватив кружку пальцами, отпила, закрыв глаза, чувствуя, как побежало наконец по всему телу легкое сладкое тепло, согревая даже душу, отдаваясь искорками всюду, перекликаясь с теплом, бегущим навстречу от кончиков пальцев...

Тепло. Она лежит возле моря, наполовину зарывшись в горячий песок. Кто-то подходит, садится рядом, сыплет ей на спину струйку песка из ладони. Глаза у нее закрыты, и так не хочется открывать их в теплой дремоте, да и зачем? Она и так знает, что это Костя.

Костя, москвич, поэт, студент Литературного Института. Они познакомились здесь, в Крыму, хотя приехали почти в одной компании – девчонки из художественного училища, свежие выпускницы, их приятели, приятели приятелей, еще чьи-то знакомые. Сняли на всех один большой не то барак, не то сарай, спали на полу, готовили на керосинке. Шумно, хламно и весело. Вечером пели под гитару, бегали купаться голышом. Инке, выросшей в строгости, это было непривычно и странно, но не нравиться не могло. И Костя... Он тоже был чьим-то другом, появился не сразу, но из общей толпы выделился быстро. Девчонки говорили про него шепотком: «Талант». Иногда он и правда читал свои стихи. Не всем, а только некоторым, как-то и она удостоилась. Стихи были сложными – ломаные рифмы, туманный, но трагический смысл – сразу видно, что настоящие. Но стихи – вечером, а днем – море, солнце, игра в мяч на песке.

Маринка, подружка по училищу, тоже москвичка, мамина дочка, считала, что Костя приехал ради нее. Они и раньше были знакомы, и вообще. Инна молчала и думала о своем. Зачем Косте Маринка, она же дура-дурой, хоть и неплохая девчонка, но где ей оценить чужой талант, у нее только тряпки на уме. То ли дело она, Инна.

Инна брала этюдник – как знала, не поленилась притащить его, тяжеленный, с собой, уходила подальше от шумной компашки, сидела, рисовала. Рисовать она любила с детства. И умела, все говорили. Вот и учиться поехала, неспроста ведь. Рисовала море, и лиловые горы, заросшие лавандой, и розы. Крымские розы.

Три такие розы – небольшие, но красные, пахнущие медом и солнцем, как-то принес ей Костя. «На, живописец, рисуй себе натюрморт.» Все похихикали, а Маринка закусила губу. Инна опять смолчала, но розы нарисовала в тот же день, и надписала дату на листе. Лист до сих пор лежит у нее на дне папки с работами. Сколько уж их с тех пор было, других работ, а эта хранится.

С Костей они потом встречались в Москве. Ходили по улицам, он показывал ей старинные здания, рассказывал легенды. И стихи, конечно, читал. Ну и не только стихи.

Лето кончалось. Из училищной общаги велели съезжать, работы не находилось. Деньги были – картинки, худо ли, бедно, но продавались понемногу на вернисажах, а вот жилье. И тут пришло известие, что ее приняли-таки в иконописную школу при Монастыре.

Монастырь под Москвой, час с лишним на электричке. Большой, знаменитый на всю Россию. Она подавала туда работы еще весной, и тогда казалось нездешним чудом, что ее могут сюда принять, что будет она жить среди молчаливых соборов, в келье, писать образа, стоять заутреню.

Она и сейчас обрадовалась, хотя и сама не знала, чему больше: тому ли, что Монастырь, или что можно не уезжать домой, что от Москвы, от Кости – недалеко.

Приехала, оформила документы, стала искать жилье. Почти сразу нашелся этот вот дом, и от Монастыря близко, и от станции, и почти задаром. Остаток лета прошумели с компанией в Москве. У Кости была пустая квартира, Маринка на горизонте не появлялась, Инну все считали постоянной подругой.

Осенью все изменилось. Летнее солнце сменилось бесконечными постылыми дождями, тепло – холодом, и строгий холод словно бы пропитал собой ее жизнь. Учеба оказалась нелегкой, труднее, чем в училище, и – по другому. Учили не только руками работать, учили душу к работе готовить. И – службы, службы. И книги надо читать, да сколько. Трудные все. И посты. И рисовать, рисовать.

Сокурсники подобрались хорошие, девочки в основном, конечно, все такие серьезные, отлынивать было нельзя. Да ей и не хотелось – хоть и трудно, но жизнь была интересной. Вот только в Москву не выберешься лишний раз. Занятия кончались под вечер, да и устанешь, не до того, и на выходных не вдруг соберешься.

Она, конечно, все равно вырывалась, и Костя приезжал к ней пару раз, но все было уже не так. Появилась какая-то натянутость, трудность. Спрашивала про стихи – не читал, рассказывала про свою жизнь – не слушал. Мрачный был и рассеянный. Инка думала поначалу – творческий кризис, бывает же, а потом...