Сказки. Фантастика и вымысел в мировом кинематографе

Никогда герои Кроненберга не были столь откровенными отщепенцами, столь явными маргиналами, каждый из них обладал определенной властью хотя бы на одном из уровней реальности. Гениально сыгранный Рэйфом Файнсом Паук – выпущенный из психушки, одинокий и несчастный субъект без имени. Возвращаясь в дом детства (или туда, что ему представляется домом детства), герой предается воспоминаниям. Паук – изгой, человек без крова, без сексуальной ориентации, поскольку еще в детстве его страшно напугала местная проститутка, показавшая ему голую грудь. Секс, как абстрактный фантом, является к нему только в снах. Паук лишен семьи, по которой он тоскует больше всего: его не оставляет мысль о том, что отец, убив мать Паука и заменив ее той самой проституткой, предал сына, навсегда выставив его из родного дома. Паук лишен и сознания. Сумасшедший, он не властен и над подсознанием. Погоня за полузабытыми образами детства и составляет детективный сюжет картины.

Кроненберг последовательнее, чем когда-либо прежде, очищает своего героя от многочисленных ложных одежд. Недаром Паук одет сразу в несколько рубашек. «Зачем столько?» – удивляется содержательница пансиона. «Чем меньше человека, тем больше одежды», – мудро замечает более пожилой и опытный постоялец. Оболочка выглядит разъеденной, полусгнившей, истлевшей с первых кадров картины. Даже титры нарисованы на старинных лондонских обоях, а название фильма «Паук» появляется ненавязчиво, скромно, в углу экрана. Очевидно, что в центре – даже в центре своей собственной истории – Паук быть не в состоянии. Поэтому в большей части эпизодов картины он остается незаметным и пассивным наблюдателем сцен из собственного прошлого: Паук лишен и главного права героя любого фильма или книги – права действия.

До «Паука» были «Муха» и «М. Баттерфляй» (не говоря о пишущих машинках из «Голого завтрака», замаскированных под жуков). Редукция и изменение человека, по Кроненбергу, становится способом изучения важного человеческого качества: скажем так, «насекомости». Физических мутаций с Пауком, который довольствуется плетением веревок-паутинок в своей спальне, не происходит. Зато он и в самом деле вполне буквально уменьшается до невидимости. Близкий Кроненбергу американский фантаст Ричард Мэтсон (его знаменитая книга «Я – легенда» об одиноком человеке на планете вампиров кажется парафразом «Паразитов-убийц») написал когда-то роман «Путь вниз», герой которого, став размером с муравья, немедленно подвергся страшным опасностям со стороны огромных и опасных насекомых. Но роман Мэтсона венчает неожиданный хеппи-энд: герой уменьшился настолько, что жуки перестали его замечать. И тогда ему открылся прекрасный, доселе неизведанный мир залитых солнцем равнин. В этот мир в своих сновидениях попадает и кроненберговский Паук. В поле, кажется, в разгар страды, в компании двух братьев по разуму – не он ли это сам в двух новых измерениях? – он ведет неторопливый разговор на простейшие темы…

Неожиданно отказавшись от привычной беспристрастной интонации, Кроненберг впервые открыто сочувствует герою. Традиционный для режиссера мотив «без семьи» внезапно подается не как данность, а как трагедия. Здесь первопричиной всего происходящего с героем, семенем, из которого вырастает вся его судьба, становится семья. Кроненберг ощутил экзистенциальную связь человека с родителями и показал ее как никогда пронзительно. Родители – предатели и убийцы: сюжет, типичный для Кроненберга. Но одинокий мужчина-мальчик, обнимающий могильный холм своей матери, – это уже что-то новое. «Паук» – первый в творчестве режиссера «человеческий детектив».

Кроненберг считает вредной гегемонию визуальных образов в кино: первична метафора, а не картинка. Это в «Пауке» отражают крайне скупые визуальные технологии. Например, привычные для фильмов режиссера мутации организма здесь уступили место невидимым движениям мозга и души; все тайны спрятаны в бегающих глазах героя Рэйфа Файнса. Каждый образ подтверждает нежелание Кроненберга подчинять метафору изображению. То, что Паук сплетет паутину – сугубо функционально (хотя ее страшная роль раскрывается только к финалу картины), тогда как в фильме другого режиссера паутина вполне могла бы остаться чистой иллюстрацией запутанного сознания героя. Один из остроумных приемов, использованных Кроненбергом – живое присутствие взрослого Паука-наблюдателя при семейных сценах, в которых участвует он же, ребенок, – неоднократно эксплуатировался в кинематографе. Однако если сравнивать аналогичное присутствие призрака мертвого супруга в квартире главной героини фильма «Под песком» Франсуа Озона с «Пауком», как концептуальное различие становится вполне очевидным. Озон восстанавливает образ, стоящий перед мысленным взором женщины, а Кроненберг сводит два сюжетных плана – прошлое и будущее – для соблюдения равновесия между двумя фабулами. Вновь картинка становится функцией, а не образом. То же можно сказать и о Миранде Ричардсон, играющей в «Пауке» три роли – любящую мать Паука, его ненавистную мачеху и хозяйку пансиона. В конце фильма это совпадение оказывается отнюдь не живописным доказательством безумия главного героя, а подсказкой к разгадке детективной тайны.

Подтверждая свое неравнодушие к «Пауку», Кроненберг перефразировал Флобера: «Паук – это я». Избитая фраза в данном случае приобретает особое значение. Оно стало очевидно всем, кто видел Кроненберга на премьере в Каннах. Внешность, манера поведения, даже прическа – всем своим видом режиссер напоминал персонажа Файнса в «Пауке». Герой-автопортрет появляется в творчестве режиссера впервые. На каннской пресс-конференции Кроненберг весьма любопытно ответил на вопрос о теме насекомых и о влиянии Кафки на его творчество: «Да, я думал о Кафке… даже порекомендовал Файнсу во время подготовки к роли почувствовать себя евреем в Праге». Таким образом, Паук не столько герой Кафки, сколько сам Кафка. Это подтверждается графоманскими наклонностями Паука: ведя свое незаметное расследование, Паук делает записи в блокноте, который прячет под половицей. Кроненберг объясняет: «Паук – писатель, хотя его произведений не знает и не понимает никто, кроме него самого». Сопоставим эти слова с тем, что Кроненберг говорил раньше: «Интересно было бы повторить опыт Кафки, снимать фильмы “в стол”, чтобы никто их так и не увидел». Творчество Паука настигает именно эта судьба. Тема скрытого писательства, проецируемая на самого Кроненберга, уже возникала в его фильмах. Достаточно вспомнить главного героя «Голого завтрака» Билла Ли – литератора, втайне являющегося автопроекцией Уильяма Берроуза – второго после Кафки любимого писателя режиссера.

Во всех предыдущих фильмах Кроненберг критиковал ученых, пытавшихся обмануть природу. В «Паразитах-убийцах» и «Бешеной» ошибки самонадеянных врачей приводили к превращению законопослушных граждан в опасных вампиров и зомби. Психологическая теория доктора Рэглана в «Выводке» порождала на свет чудовищных «детей гнева», лишенных половых органов и возраста, одержимых лишь жаждой убийства. Лекарство «эфемерол» в «Сканнерах» стало причиной рождения целой расы опасных телепатов. Амбиции Сета Брандла в «Мухе» стоили ему превращения в кровожадное насекомое размером с человека. Наконец, открытые в наркотическом бреду гинекологом Беверли Мэнтлом хирургические инструменты для оперирования женщин-мутантов стали орудием убийства самого дорогого ему существа – брата-близнеца. Противник научного метода, Кроненберг не хочет больше быть (или казаться) бесстрастным экспериментатором: в «Пауке» он впервые открыто берется за амплуа режиссера-писателя. Однако, дописав свою книгу до конца, Паук наталкивается на неожиданный для него самого финал – оказывается, что убийцей матери был он сам.

Еще до того, как рассказать трагическую историю гинекологов-близнецов, сам Кроненберг снялся в «Мухе» в эпизодической роли гинеколога. Ставя эксперимент над определенным типом творческого сознания, в качестве первого подопытного кролика режиссер использует себя. Это как минимум честно. Как максимум – отважно. Быть может, поэтому за «Пауком» – фильмом-поступком в биографии Кроненберга – последуют совсем другие, новые, непохожие на прежние картины. Режиссер земную жизнь прошел до половины и даже чуть дальше. Самое время меняться. Сбрасывать кокон, обретать крылья. Совсем как насекомое.

Разговор с Дэвидом Кроненбергом

У меня нет фобий.

Дэвид Кроненберг

Интервью записано по телефону. 2004 год.

– Перед интервью меня предупредили, что вы будете отлучаться в монтажную. Над чем сейчас работаете? Это новый фильм?

Дэвид Кроненберг: Да. Он называется «История насилия», основан на одноименном романе в комиксах Джона Вагнера и Винса Лока. В главных ролях снялись Вигго Мортенсен и Эд Харрис, остальные актеры тоже из США. Съемки мы уже закончили, идет постпродакшн. Мы с Говардом Шором обсуждаем музыку, монтаж почти завершили и занимаемся в основном звуком. Интересный фильм получается. В каком-то смысле жанровый: триллер, в котором я пытаюсь поддерживать постоянное ощущение страха. Действие происходит в маленьком американском городке, участвуют также гангстеры… И никакой фантастики, никаких ужасов. Не очень похоже на мои предыдущие фильмы, кроме, разве что, «Мертвой зоны».

– Мортенсен после «Властелина колец» стал суперзвездой.

Дэвид Кроненберг: Вигго – потрясающий! Необычный человек, очень приземленный. Примадонну из себя не строит. Симпатяга. Американские актеры – они разные. Я со многими работал, хоть и не с теми, которые в десятке самых популярных…

– Хотя вы и работали с первостепенными британскими актерами, Джереми Айронсом и Рейфом Файнсом…

Дэвид Кроненберг: Да-да, но не с Томом Крузом или Мелом Гибсоном! Зато у меня снимались Крис Уокен, Джеймс Вудс, тот же Харрис. С ними мне просто повезло. Хотя случайности в этом не было. Я заранее, прежде чем пригласить кого-то в фильм, провожу изыскания – узнаю, что за человек, каково с ним работать. Так что это не просто удача. Я избегаю тех, о ком слышал что-то плохое.

– Повод для этого интервью – специальный показ «Стерео» и «Преступлений будущего» в Москве. Как вы сейчас относитесь к своим ранним работам? Снимай вы их сегодня, изменили бы что-нибудь, переделали?

Дэвид Кроненберг: Конечно, нет! Это писатели иногда стремятся к тому, чтобы переписать ранние книги – к примеру, такая мания была у Набокова. Но не у меня. В определенной степени мои ранние фильмы являются историческим фактом из жизни зрителей и частью моей творческой биографии. Те фильмы настолько укоренены в эпохе рубежа 1960–1970-х, что невозможно их оттуда извлечь. Я не могу даже помыслить о том, чтобы изменить те фильмы, потому что сегодня я бы просто не стал их снимать – постарел, многое пережил… Те фильмы – такие, какие они есть, пусть такими и останутся.