Сказы

У Марьи сынок Ванятка уже второй год служил рассыльным на побегушках при фабрике. Вскочил он отцу в серебряную денежку, пока его туда приняли-то. Мальчишка, со стороны глянуть, так себе — ростом от горшка два вершка, в плечах не шире челнока-летунка. Но зато ноги у него — что твои скороходы. И по фабрике и по всей-то слободке так и летает паренек. Волосенки белые на маковке копешкой, с огоньками глаза. Смекалистый парнишка.

Больно уж он управляющему полюбился. Поласковей на него взгляни, полслова намекни, в момент догадается, — отнести ли что, позвать ли кого, — изо всех силенок постарается. Ткачихи прозвали его в шутку Ванятка-поскакун. К конторским его не тянуло. Послушает, как скрипят там перьями над столами, не поймешь — не то работают конторщики, не то спят над бумагами. Зато когда Ванятка в ткацкую прибежит, тут все шумит, гремит, стучит, бежит, торопится, — здесь дремать недосуг. Вот это Ванятке по душе.

Выпадет свободная минутка — он стоит и смотрит, как его мать, Марья Трифоновна, или соседка, Терпигорьевна, управляются со станками, как их руки за нитками гоняются…

Бежит после обеда Ванятка со всех ног в старый корпус.

— Мамка, тетка Лукерья, всех, кто читать, писать не умеет, в контору зовут на экзамены!

— Не было печали, — ворчит Терпигорьевна. — Чай, нам с твоей матерью не в старосты садиться, не в земские рядиться. Мы и без экзаменов соткем не хуже прочих.

Но итти все-таки пришлось, силком всех согнали.

В конторе управляющий за зеленым сукном сидит, как умный, глубокомысленно на всех глядит. С ним — о локоть — писарь. Пузырек с чернилами на столе, ручка и лист бумаги.

Народу! Яблоку — негде упасть.

— Становись в затылок! Жди свой черед!

Фабричные кто во что горазд. Кому смешки, хаханьки, — это кто писать умеет, а у кого дома ребята махоньки да с грамотой туго, этим не больно весело.

— Нам не до грамоты, мы свое прожили, лучше бы вы детей наших учили!

— Тетка Лукерья, — кричит кто-то, — тебя не иначе — в премьер-министры прочат!

— А что? Я бы, кому надо, прописала, навела бы на фабриках свои порядки, с метлой бы прошла. Всех пауков-сосунов повымела!

Такое слово ткачам любо, смекают, в чей огород угодил камешек.

А за зеленым сукном выкликают:

— Палильщик, Роман Седелкин, к столу!

Пошли один за другим. Все равно что в рекрутском присутствии в Шуе. Из двух десятков-то, может, двое-трое, и то не больно хорошо, знают, как взяться за перо. Остальные подойдут, рукой махнут, да и прочь, вписывай в бумагу, что хошь.

Кто грамоте не горазд, тех в одну сторону, а кто хоть немного царапает, тех в другую. Марья с Лукерьей подошли к столу. Лукерья вместо своего имени поставила крестик, а Марья-то говорит:

— Взамен меня Ванятка писнет, он две зимы в школу ходил.

Однако не тут-то было. Лукерьин крестик не приняли в расчет, просьбу Марьи не уважили. Ванятка рядом вертится, глядит да слушает.

Управляющий объявляет:

— Кто хочет работать, не наша забота. Приказ был — приходите грамотными. Умейте свое имя писать. До тех пор нет вам работы!

Как тут быть неграмотным? Грамота не полушалок, в лавке не купишь, на голову не повяжешь. Когда тут Лукерье учиться: пятеро ребят да мать — слепая старуха — пятый год на печи лежит лежнем… А у Марьи и у Дарьи, у кого хоть — забот, хоть отбавляй: и помыть, и постирать, и пошить, и залатать.

Вышли бабы из конторы, загоревали. Где управу на Иванчикова сыщешь? Ванятка слушает, что ткачихи гуторят, и уж такая его злость берет на управляющего.

— Ну, постой же ты, горький хрен, — честит Лукерья управляющего, — с фабрики уйдем, серебряную нашу ниточку унесем.

Ванятке любопытно.

— А где она, твоя серебряная ниточка?

— Она смотана мной в моток потайной.

— А моток где?

— Далеко, Ванятка, в ящике, на початках, в правой стороне, да на самом-то дне, — ему Лукерья отвечает.

И пало это Ванятке в мысли, да так пало, что колом не выбьешь.

Все равно слезами горю не поможешь. Погоревала, потужила Лукерья и хватит. Запела свою старую-бывалую:

Сказали про меня, Что я прялья была. По три ниточки в денек, В неделюшку рушничок, Что годок, то моток, Мотушичко с локоток!

Ванятка, не будь глуп, смекнул быстренько, да и скажи всерьез:

— Тетенька Лукерья, давай серка на менка! Я бегал с нашими мальчишками по горе березовой, знаю, где горностайкина гора. Никто, кроме меня, не знает. Сидел я на пеньке у родника, глядел в норку да все слушал, как горностайка пряжу прядет, пряжу прядет, сама песню поет:

Уродился ленок, Тонок, долог да высок, Из коренья коренист, Из головок головист. Я из этого ленка Напряду, сотку шелка, Обряжу я в те шелка Свово милого дружка, Родниковского ткача! Родниковского ткача До высокого плеча!

— Ишь ты ведь, поскакун, мал да удал! — похвалила Ванятку Лукерья за песенку. Говорит, и она, мол, раз стояла при вечерней заре на той горе, слышала — где-то стан ткет, кто-то песню поет, а кто и не догадалась. И условилась Лукерья с Ваняткой: принесет он от горностайки бересточку с письменами, а Лукерья за это покажет ему потайной початок с серебряной ниткой, без которой нет ткачу счастья в жизни, в работе спорости и удачи.

И ведь не дал маху мальчишечка. Правда, никто того не видел, как он вызывал горностайку. Но не в этом корешок. Главно — принес он домой горностайкин коготок. Вечером отец с матерью и Лукерья с ними засели в избе за стол. Ванятка на листочках написал, кого как звать, и велел каждому по сорок раз срисовать написанное. Вечера три так-то сидели и, вишь ты, научились свои имена рисовать. Ванятка говорит: теперь, мол, экзамены сдадите беспременно.

Так и вышло. Сдали. Конторщик-то, стрекулист, и спроси:

— Недели не минуло, как это вы так скоро грамоте выучились?

Лукерья Терпигорьевна ему отвечает:

— А ты думаешь, за доброго-то человека и заступиться некому? С чистого родника, из миткалевой рощи прибежала к нам наша заступница, горностайка, бересточку принесла и коготок серебряный взамен перышка уступила. Кое-кого она учить не станет, а доброму не откажет. Сходитеся, бабы, к ней на зорьке!

Фабричный народ у нас искони смышлен, догадлив. И гляди-ка: горностайка мало-помалу всех уволенных воротила на фабрику, всем кусок хлеба дала.

Ткачи-то рады, а Ванятка всех больше рад, понимает, что не зря он на свете живет, приносит пользу добрым людям!

Бабы в те поры прямо захвалили Ванятку. Одна ладит: садись, мол, Ванятка, волостным писарем. А другая: да ты хоть сейчас — в конторщики. А третья: да ты бы, мол, Ванятка, в часовню заступил псалмы читать, чем у нас рассыльным по фабрике скакать!

Ванятке так полюбился фабричный шум, что без фабрики жить ему будет скушно. Надоело, однако, ему бегать в рассыльных, хочется самому на станке ткать. Отец с матерью — ни в какую, и слушать не хотят. Лучше-де выкинь ты эту дурь из головы, тебе счастье выпало, вырастешь, может хоть на писаря выйдешь.