Скелет дракона

Микеланджело. Вот выкину тебя вместе с женой и детками!

Урбино. Не надо… Не прогоняйте! Пожалуйста!

Урбино плачет, ползает по полу, собирает осколки стакана.

Урбино. Простите… я больше не буду… Я всегда буду предупреждать… Ай!

Урбино отдёргивает руку, на руке проступает кровь.

Микеланджело. Чего там у тебя? Порезался? Дай!

Микеланджело бросается на пол рядом с Урбино, берёт его руку, прикладывает порезанный палец ко рту, пытается остановить кровь. Оба, Микеланджело и Урбино застывают в этой позе на полу, на коленях. Джорджо наблюдает эту сцену с удивлением. Но они его, похоже, не замечают. Урбино дотрагивается до коротко стриженой головы Микеланджело.

Урбино. Простите меня, мастер. Я не думал, что вы сразу будете пить. Думал, опять поставите… Остынет…

Микеланджело (отнимает руку Урбино ото рта). Это ты меня прости. Я гадость сказал. Я никогда тебя не выгоню.

Урбино. Я знаю.

Микеланджело. Я в сердцах сказал…

Урбино. Я понимаю.

Микеланджело. Ну, иди…

Урбино. Я уберу. Я подмету.

Микеланджело. Не торопись.

Урбино встаёт, помогает подняться Микеланджело.

Урбино. Приляжете?

Микеланджело. Не надо… посижу…

Урбино. Ноги вам накрою.

Микеланджело. Хорошо. Спасибо.

Урбино уходит. Микеланджело сидит в своём кресле, смотрит на остолбеневшего Джорджо. Микеланджело смущён, но вдруг что-то озорное проступает в его лице.

Микеланджело. Отомри!

Джорджо проводит рукой по лбу.

Джорджо. Простите, мастер… что я стал невольным свидетелем… Конечно, вы можете быть уверены, что я никогда…

Микеланджело. А жаль. Написал бы об этом – было бы по-настоящему.

Джорджо не знает, что сказать, он отпивает глоток.

Джорджо. И все ваши статуи разрушили бы, а фрески соскоблили…

Микеланджело. Эти – могли бы… (Пауза) Как-то раз в нашем соборе… Санта-Мария-дель-Фьоре… Я был на проповеди фра Джироламо Савонаролы… Слышал о таком?

Джорджо. Конечно. Религиозный фанатик, который превратил Флоренцию в ад.

Микеланджело. Да… а добивался рая… Но ты знаешь, он преуспел во многом благодаря тому, что Папой у нас тогда был Борджиа… И всякий, кто был против Борджиа, казался чудом смелости и надеждой на спасение. Но фра Джироламо сумел создать ещё больший ад, запретив всё живое, всё настоящее… Да просто всё красивое… Я видел его детские отряды, которые врывались в дома, отбирали драгоценности у дам, картины, книги… По всей Флоренции стоял хрустальный звон бьющихся зеркал: фра Джироламо считал, что само желание смотреть на себя – греховно. Никто во Флоренции не оставался равнодушным. Кто-то шёл за ним, кто-то кидал в него камни. Поначалу камней было меньше, чем молитв, а потом – наоборот. Я пошёл на проповедь, чтобы своими ушами услышать, что он говорит, понять, чем нам всё это грозит. И увидел злобного завистливого карлика, бешеного пса господня в капюшоне, и понял, что это – конец Лоренцо Великолепного. Конец искусствам, наукам, разуму… Останется только праведный экстаз, которому могут быть подвержены даже самые лучшие люди. Боттичелли в слезах сам волок в костёр на Площади Синьории своих одинаковых Венер. Я – уехал в Рим. Бороться с деспотом-попом у меня не было ни сил, ни желания. Да и Лоренцо к тому времени уже умер… Но больше всего на той проповеди меня поразил Леонардо. Он стоял прямо, спокойно и безо всяких эмоций на лице. Некоторые кричали Савонароле проклятия, правда, их быстро выводили детские отряды брата Джироламо. Большинство распростёрлось ниц и неистово молилось, то ли на распятие, то ли на священника, стоявшего под ним. Я – плакал. А Леонардо просто стоял в нише со своим блокнотом и зарисовывал уродливую голову доминиканца. И вот тогда я подумал, что Савонарола – это, конечно, зло, но мастер Леонардо, может быть, ещё хуже. Потому что он не желает, не способен отличить зло от добра. Для него всё – предмет исследования. Каждый человек для него – мышь, вошь, труп, который рано или поздно можно вскрыть и посмотреть, что у него внутри. Я этого понять не мог.

Микеланджело кашляет.

Микеланджело. Говорят, Леонардо потом тоже уехал. Когда одежду запачкал…

Микеланджело тяжело закашливается. Входит Урбино. Он несёт новый стакан в руке с замотанным какой-то тряпкой пальцем, в другой руке у него веник и совок. Он подходит к Микеланджело, подаёт ему стакан.

Урбино. Не горячее, тёплое.

Микеланджело берёт, пьёт.

Урбино. Хорошо?

Микеланджело (делает глоток). Да, Урбино, всё хорошо, спасибо.

Урбино (поворачивается к Джорджо). Хотите ещё, синьор?

Джорджо. Нет, довольно.

Урбино (Микеланджело). Прилегли бы, ваша милость.

Микеланджело. Не хочу. Я сейчас немного постучу.

Урбино. Куда? Вы простужены!

Микеланджело. Всё равно. Пока я долблю, я жив.

Урбино пожимает плечами, идёт подметать осколки предыдущего стакана.

Микеланджело. Леонардо да Винчи – это твой идеальный персонаж, Джорджо. Человек-мертвец.

Услышав имя Леонардо да Винчи, Урбино настораживается. Микеланджело встаёт, берёт со стола молот и долото, идёт к одной из каменных глыб.

Джорджо. Это не так, мастер Микеланджело! Он жалел животных, не ел мяса. Он помогал своим ученикам. Он… любил отца!

Микеланджело (несколько раз стучит молотом по долоту, приставленном к камню). Это откуда известно?

Джорджо. Мне показывал его дневники Франческо Мельци!

Микеланджело. Милый старик?

Джорджо. Да!

Микеланджело. Я не знаю, что там тебе показывал его ученик, но я знаю, что он не терпел страсти и в других… Он ненавидел меня так же, как и я его. И я подозреваю, что именно за это. За то, что я – это жизнь.

Урбино, улыбаясь чему-то своему, уходит с совком, полным осколков.

Джорджо. Почему вы так уверены, что Леонардо вас ненавидел?

Микеланджело. По многим признакам. Но главное, чего я ему никогда не прощу – «Давид». Помнишь его? Сколько трудов, а всё зря!

Джорджо. Почему же зря? Это величайшее произведение нашей эпохи, которое по праву займёт место в пантеоне…

Микеланджело (морщится). Джорджо! Сжёг бы ты свою книгу! (Микеланджело возвращается к своей глыбе, долбит её и говорит, всё больше заводясь) Я ваял «Давида» для площади Синьории, чтобы он стоял там в самом центре, чтобы его было видно отовсюду. А Леонардо – дивный и небесный! – признанный гений, член городского совета! – убрал её в Лоджию Ланци! Под крышу! К стене! Лишь бы её никто не видел. А «Давид», он же круглый, понимаешь? Круглый! Чтобы понять, что в его позе и напряжение, и уверенность в своих силах, и покой… его же надо рассматривать со всех сторон!

Микеланджело вдруг замечает, что Джорджо протягивает ему какой-то листок, который до этого он вынул из своей книги. Микеланджело перестаёт долбить, берёт листок.

Микеланджело. Что это?

Джорджо. Не узнаёте?

Микеланджело. Мой «Давид». Хороший рисунок. Неужели твой, Джорджо?

Джорджо. Да что вы! Я же не умею рисовать! Прежде, чем прийти к вам, мастер Микеланджело, я был на площади Синьории. Там стоит множество статуй. Под открытым небом. И все они… в печальном состоянии. Голуби, дожди, ветра. Да и прохожие… Ваш «Давид» в лоджии Ланци… наш «Давид»… отлично сохранился. А ведь он стоит там уже пятьдесят лет!