Скелет из пробирки

– Люба умерла.

– Да что вы! – Я изобразила крайнее изумление. – Под машину попала?

– Нет, – покачала головой Инга, – простуда, потом воспаление легких, астма и.., все. Ужасно! Я целый месяц в себя прийти не могла. Мы ведь с детства дружили, в одном институте учились.

– И магазин достался вам по завещанию? – решила уточнить я. – Честно говоря, мне это кажется странным. Вроде у Боярской имелись мать, муж, племянница… Отчего она оставила лавку вам?

Инга опять включила чайник.

– Мужа у Любы не было. Вернее, Любаня – вдова. Игорь умер буквально через месяц после свадьбы.

– Ну надо же! – удивилась я.

– Трагическая история, – покачала головой Инга. – Бедной Любочке патологически не везло в жизни. Во всем, просто девочка-неудача. Ну да это неинтересно.

– Напротив! Расскажите.

– Но чем «Космо» привлекает история чужих неприятностей? – резонно возразила Горская.

– Я сделаю статью о зигзагах женской судьбы, – я принялась фантазировать. – Проиллюстрируем снимками вашего магазина, сообщим адрес…

Инга пожала плечами:

– Если хотите – слушайте, но, ей-богу, ничего особо примечательного.

Родители Любочки Боярской были учеными. Папа, Кирилл Петрович, – врач, доктор наук, мама, Мария Григорьевна, – всего лишь кандидат, всю жизнь помогала мужу. Познакомились Боярские во время Великой Отечественной войны. Причем их первая встреча произошла при трагических обстоятельствах.

В 1945 году молодой лейтенантик, так называемый заурядврач <Заурядврач Во время войны 1941 – 1945 гг. не хватало медиков и было принято решение сократить срок обучения в соответствующих вузах Выпускники не изучали теорию, только практику, и по сути являлись не врачами, а фельдшерами, но получали дипломы врачей>, был среди тех советских солдат, которые освобождали узников фашистского лагеря смерти Горнгольц. Это был не Освенцим и не Бухенвальд, заключенных в Горнгольце содержалось намного меньше, но судьба их была еще хуже, чем у тех, кто умирал в бараках от голода в Дахау и Треблинке. В обычных лагерях смерти, несмотря на безостановочно работающие печи крематория и газовые камеры, все же был шанс выжить, а попавшим в Горнгольц становилось понятно: пути назад из этого ада нет, причем последние месяцы жизни придется провести в страшных мучениях. В Горнгольце людей использовали в качестве лабораторных крыс. Чтобы вы хорошо поняли суть проблемы, мне придется немного отвлечься.

Медицинские эксперименты проводились в большинстве концлагерей Германии. Опыты над обмороженными людьми, изучение порога их выживаемости, исследования свойств крови, проблема лечения бесплодия. Пожалуй, самым известным среди врачей-экспериментаторов был Йозеф Менгеле. Он занимался операциями без анестезии, переливанием крови, изучением реакций человека на различные стимулирующие вещества, искусственную перемену пола, удаление органов и конечностей. Еще его интересовали близнецы, то, как они переносят обширные полостные операции. «Парным» людям везло, их оперировали под наркозом, в отличие от других несчастных. Когда советские солдаты ворвались в Аушвиц, они не смогли сдержать слез при виде операционной, посреди которой стоял стол с хитроумной системой креплений.

Кстати, большинство этих, с позволения сказать, докторов получило на Нюрнбергском процессе различные сроки, семеро были казнены, но Менгеле удрал. Он скончался только в конце 70-х в Аргентине. Сколько людей погибло в результате бесчеловечных экспериментов, неизвестно, но принято считать, что речь идет о сотнях тысяч. Но самое ужасное состоит в том, что плодами этих научных работ мир пользуется до сих пор. Впервые о связи табака и рака легких заявили именно врачи фашистской Германии в своих работах, датированных серединой сороковых годов. Современная авиация и подводники используют защитные системы, основы которых были разработаны в немецких концлагерях. Женщины, идущие на искусственное оплодотворение, и не предполагают, что первыми, на ком пытались опробовать эту методику, были молодые польки из Освенцима. На результаты некоторых тех экспериментов опираются генетики и гематологи.

Врачи-убийцы осуждены, но их имена живут в науке – вот такой страшный, невероятный парадокс. Вряд ли кто из нас, покупая в аптеке лекарство, задумывается над тем, в результате каких экспериментов появились на свет таблетки.

Кирилл Боярский был одним из первых, кто ворвался в ревир <Ревир – больница в концлагере>. Ужас, который испытал молодой парень, сам медик, не описать словами. Немцы, понимая, что советские войска неотвратимо наступают, умертвили всех «больных» и уничтожили документы. Изуродованные трупы, у большинства из которых не имелось конечностей, а тела покрывали жуткие шрамы, не успели сжечь в крематории Фашисты бежали в последний момент, советские войска ворвались в Горнгольц буквально на багажниках автомобилей, увозивших мучителей тысяч ни в чем не повинных людей.

Когда тела бедных узников стали относить в крематорий, обнаружилось, что в ревире есть живое существо. В бачке, где валялись окровавленные простыни, на самом дне дрожала маленькая, худенькая, беловолосая и голубоглазая девушка, одетая в полосатую робу. На одной ее руке был выколот номер, правая нога изуродована раной, из которой сочилась кровь. Нашел несчастную Кирилл Боярский. От пережитого ужаса девушка потеряла голос и только мычала, отбиваясь от Кирилла Сколько бы ни объяснял Боярский, что не сделает ей зла, как ни пытался вытащить бедолагу из бака, ничего не получалось. Ее так и привезли в больницу вместе с грязным бельем.

Кирилл начал навещать девушку и вскоре узнал ее историю. Звали узницу Анна-Мария, ей было всего шестнадцать лет, которые она провела в глухой польской деревушке. Но примерно месяц назад ее схватили и отправили в Горнгольц. Сначала она работала уборщицей и чуть не сошла с ума, убирая ампутированные конечности и слушая дикие, нечеловеческие вопли, которые издавали обрубки, лишенные рук и ног. Но потом она поняла, что имеет очень авторитетного ангела-хранителя, потому что ее, Анну-Марию, не привязывают к операционному столу. Счастье длилось тридцать дней. Но потом девушке сделали операцию, и вновь ей повезло. Ногу просто разрезали, а не отняли полностью.

Ночью начался переполох. По отделению забегали врачи со шприцами. Анна-Мария не знала, что за лекарство в них было, но ничего хорошего от фашистов она не ждала.

А на границе города Горнгольц уже вовсю грохотали советские пушки, близилось освобождение. Ужасно умирать, зная, что спасение рядом. Анна-Мария, превозмогая боль, слезла с кровати и спряталась в бачке. В общей суматохе ее не заметили.

Кирилл не знал польского. После пережитого ужаса Анна-Мария заикалась, к тому же она позабыла почти все слова на родном языке. Как юноше и девушке удалось договориться – непонятно, но они полюбили друг друга. Кирилл женился на спасенной польке, она отбросила имя Анна, став просто Марией, уехала в СССР. Первое время, пока Маша осваивала русский язык, в ее речи был акцент, потом пропал и он. Из Анны-Марии получилась Мария Григорьевна Боярская – талантливый токсиколог.

Началась другая, счастливая жизнь. Кирилл защитил диссертацию, сначала кандидатскую, потом докторскую. Мария помогала ему в исследованиях. Супруги занимались изучением ядов, имели много патентов на мази и капли. В семье подрастали две девочки-погодки: Аня и Любаша, и долгое время все шло хорошо.

Анечка вышла замуж, родила дочку Алиночку. Люба никак не могла устроить личную жизнь. Вообще, несмотря на то, что их разделял всего год, дочки у Марии Григорьевны получились разными. Аня – серьезная, вдумчивая, училась на одни пятерки, легко поступила в медицинский институт, потом пошла в аспирантуру. Девушка самостоятельно выучила немецкий, он как-то словно влетел ей в голову. Любочка же оказалась легкомысленной троечницей и наотрез отказалась идти в медицину. Люба пошла в иняз. Языки давались ей так же легко, как и старшей сестре, в особенности немецкий.

– Мне кажется, – сказала она как-то матери, – что я владею немецким с детства, похоже, я его просто вспоминаю.

Мария Григорьевна перекрестилась рукой, на внутренней стороне которой виднелся номер, и сурово сказала:

– Слава богу, ни одного немца в нашем роду не было.

– Ну откуда ты знаешь, – усмехнулась Любочка.

– Мои родители поляки, – напомнила Мария Григорьевна.

– Польша и Германия рядом, – настаивала Люба, – может, и имелась у нас в роду немецкая кровь.