Склирена

— О, Панагия!.. Избави ее Бог, — воскликнула служанка, и искреннее сочувствие прозвучало в ее голосе, — спаси Бог нашу хорошую, добрую госпожу…

— Я вижу, что ты любишь севасту, — продолжала Евфимия, — да и может ли быть иначе: она ко всем нам, так добра и милостива… Пускай другие упрекают ее в гордости, в роскоши и расточительности, — мы с тобой знаем, что она не забывает бедных; знаем, скольким, она помогла, сколь многие благословляют ее имя… Ну, да все равно… Вот что я хотела тебе сказать: мы должны помочь делу. Я вчера уже ходила к тому известному старику, который, знаешь, живет близ Никомидийской дороги. Он понимает сердечные дела, и я хотела посоветоваться с ним, просить его снять эти чары, отогнать наваждение. Но, представь, старик куда-то скрылся, лачуга его покинута… Тогда я решила поговорить с тобой откровенно и просить тебя съездить к колдунье, что живет на Ксеролофе. Не называй ей никого, скажи просто, что госпожа твоя безответно любит кого-то и умирает от этой любви; скажи ей, что мы боимся, как бы она рук на себя не наложила… спроси совета, возьми у нее нашептанной воды… только, чтобы никто не знал, чтобы это не дошло до севасты…

Разговаривавшие, видимо, пошли по дороге; голоса удалялись, и далее слова уже трудно было расслышать.

Как громом пораженный, сидел Глеб. Он слышал все, до последнего слова, и едва верил своим ушам. Сразу померкло его радужное настроение, словно повязка упала с его глаз. Он только теперь понял, что чувство к нему не было минутною прихотью; он понял, что причинял глубокое страдание своей благодетельнице… Волна смутных, неясных ему самому чувств поднялась в его душе. Сжав себе голову обеими руками, она, лег на траву и долго, долго оставался неподвижным…

* * *

Через несколько дней обитатели Гиериии возвратились в город, в священный дворец, и Мономах зашел однажды в Жемчужину. Склирена в глубокой задумчивости сидела у окна своей опочивальни.

— О чем грустишь ты? — заботливо спросил ее император, вглядываясь в ее безучастное лицо. — Здорова ли ты?

— Я здорова, — проговорила она, но звук ее голоса и погасший взор, не соответствовали словам.

Константин сел около нее и взял ее за руку.

— Отчего же у тебя такой задумчивый вид? Зачем бледно твое лицо? О чем ты думаешь постоянно?

— Я смотрела на море, на Принцевы острова… и жалела, что весной не осталась там навсегда. Мне невыносимо жить. Меня преследуют грезы: меня душат все воспоминания прошлого и все несбывшиеся мечты о земном счастье. Я не могу спать… мой ум мутится…

Она остановилась.

«Зачем говорить?!» — подумалось ей.

— Это наваждение, — серьезно сказал царь, — призови ворожею, спроси астрологов о расположении звезд. Ты не должна оставаться одна. Отчего, например, в Жемчужине так давно не было пиров?

— Меня утомляют пиры, — быстро ответила она, и яркая краска залила ее лицо.

— Я сегодня еду на охоту в леса над водопроводами, — продолжал император, — хочешь ехать со мною? Там разобьют палатки; пока я стану охотиться, ты будешь в лесу, на чистом воздухе. Проведем ночь в палатках и завтра к вечеру возвратимся.

— Хорошо, — равнодушно ответила она, — я поеду.

* * *

Весь следующий день Склирена провела в лесу. На поляне, среди деревьев разбиты были палатки. День стоял знойный; пчелы жужжали над цветами; чирикание птиц, треск кузнечиков — немолчным гамом неслись из лесу.

Безучастно сидела Склирена в тени большого дерева; потухший взор ее был устремлен вдаль, бесчисленные лесные голоса лишь тупою болью отдавались в ее сердце; в нем было холодно и темно… Но порой вдруг просыпались отрывки каких-то мыслей и грез, лихорадочным блеском загорались глаза, бледное лицо вспыхивало. В жару откидывала она на подушки пылающую голову и уносилась туда, где бред мешается с действительностью…

Царь и его свита возвратились с охоты после заката. Ужин приготовлен был под открытым небом, пламя костров трепетно освещало ужинающих. Склирене нездоровилось, и ранее окончания ужина она удалилась в свою палатку. Увешанная коврами, освещенная таинственным светильником, палатка ее стояла ближе других к опушке леса.

Евфимия помогла ей раздеться, потушила огонь и сама легла на ковре близ входа.

Среди мрака Склирена прислушивалась к голосам кончавших ужин охотников. Где-то невдалеке назойливо трещал кузнечик. Ей не спалось; в душной палатке, на жарком ковре, ворочаясь с боку на бок, она слышала, как разошлись охотники, как мало-помалу замолкли голоса. Время от времени раздавался лишь оклик стражей, да бессонный кузнечик продолжал свою однообразную песню. Мысли Склирены беспокойно блуждали, бросаясь от одного предмета к другому. Она старалась забыть все, чем болело ее сердце, и в то же время чувствовала, что роковые мысли подходят все ближе, неизбежные — как судьба…

Лицо ее пылало, сердце билось сильно и неровно; она задыхалась в духоте палатки, низкий потолок давил ее. Слышалось мерное дыхание уснувшей Евфимии.

«Он скоро уедет!..» — пронеслось вдруг в голове Склирены, и вихрем закружились ее мысли. Неделя-другая этой пытки, этих холодных, мимолетных встреч, — а потом разлука… Ледяным холодом охватывало ее это последнее слово: разлука… конец, конец всему… Стоило ли жить, стоило ли думать, чувствовать, когда так близок роковой конец? Неужели же только обманом был призрак счастья, который яркою звездой горел всегда впереди? Грядущее беспросветно темно, — ни жизни, ни надежд… О, если бы оно сулило хотя бы одно мгновение истинного счастья, яркого и знойного, как южное солнце… Все, все стоит отдать за один такой миг…

Неожиданная решимость овладела ею. С лихорадочною дрожью села она на своем ложе, неверною рукой ища в темноте свой гиматий. Она ничего не видела, ничего не слышала… она чувствовала лишь, что задыхается, что ее неудержимо влечет выйти из шатра под звездное небо…

Завернувшись в гиматий, она неслышно скользнула мимо спящей Евфимии и раздвинула занавесы палатки.

Полный месяц стоял над лесом, и резкие причудливые тени бросали деревья. Невдалеке вспыхивали и замирали, трепеща голубым пламенем, погасающие костры. Склирена прямо пошла к лесу. Часовой окликнул ее.

— Кто идет?

Она остановилась.

— Разве ты не знаешь меня? — спросила она.

Он подошел ближе.

— Прости меня, августейшая, я не подумал, что это ты.

Она вошла в лес. Чем-то сказочным казался он — безмолвный и таинственный — в ярком месячном сиянии, в бесконечных переливах света и тени. Роса, как алмазы, дрожала на траве: сыростью ночи веяло под пологом листвы; золотые мушки-светляки, как яркие звездочки, порхали в темноте.

Быстро, не оглядываясь, шла вперед Склирена. Голова ее горела, вся она дрожала мелкою, лихорадочною дрожью. Она шла по тропинке; бесконечною чередой, одно за другим тянулись великаны-деревья; сучья трещали под ее ногами. Она сама не знала, куда она направляется и далеко ли отошла от палаток.

Вот перед нею открылась лесная поляна, и путница невольно остановилась посреди нее. Взор ее поднялся кверху. В раме из темных узорчатых ветвей деревьев, над головой ее, как огромный шатер, синело усыпанное ярко горящими звездами ночное небо. Оно искрилось, оно трепетало, оно жило… Склирена вдруг почувствовала, что странная связь родилась между нею и этим живым куполом; она вспомнила, зачем она шла сюда…

— Я решилась, — смело сказала она, поднимая обе руки к вечным звездам, — я не боюсь смерти. Я хочу, чтобы душа моя перешла в лютню…