Сколько длятся полвека?

Споры, закипавшие у Сверчевских вначале на Качей, 6, потом — на Качей, 10 (тут уже две комнаты и кухня), не казались Каролю–младшему никчемными. Видно, они имели отношение к тому, что творилось на улице, во дворе, в школе. Но какое? Разгадать бы смысл за каскадом сыпавшихся имен: Прудоп, Костюшко, Кропоткин, Маркс, Бакунин, Домбровский, Лелевель…

Каролю известен пока лишь Костюшко. На стене висел его портрет: в крестьяпской одежде с двумя перстами, поднятыми для присяги. На противоположной — фотография молодоженов Сверчевских. Мама все так же стройна, молода. А отец… Попроси сейчас фотограф, он вряд ли смог бы так браво расправить плечи.

Должность у пего завидная, в цехе — отдельная клетушка со стеклянной дверью. Однако сколько раз на дню приходится выбегать из цеха на холод, проверяя формы, точность литья.

Этого, как и многого другого, Кароль еще не знает. Да и до взрослых ли ему? Предстоит вызубрить басню Крылова «Лебедь, рак и щука», запомнить: в русском языке после «ж», «ш», «ч» и «ц» пишется «и», но ни в коем случае не «ы», хотя говорят «жывотное» и «шыло».

Отец изнемог от усталости, боли в груди. Он постоянно раздражен. Даже с Тадеушем Шмидтом — крестным маленького Кароля — вечные перепалки.

Тадеуш принес в дом Сверчевских подробности казни Стефана Окшея — того, что бросил бомбы в полицейский участок. Адвокат предложил Стефану подать на высочайшее имя прошение о помиловании. Стефан ответил — у Тадеуша записано дословно: «Польский рабочий не просит царя о помиловании. Своей смертью я принесу больше пользы нашему делу, чем дальнейшей жизнью. Пойду на смерть с убеждением, что выполнил свой долг и с возгласом в честь рабочего люда и социальной революции».

Кароль отодвинул в сторону тетрадь. Смутное волнение поднималось в душе. Но тут объявился хромой Юзек.

Юзек вовсе не хромает, просто ходит вперевалочку, но кто–то пустил: у него одна нога короче, и прилипла кличка «хромой».

Стоит приняться за уроки, о чем–то задуматься — на небе появляется солнце, а на пороге — Юзек. На этот раз, однако, Кароль не поддался на уговоры Юзека, остался дома.

Вскоре прибыл необычный гость — студент Варшавского университета. Долго и смущенно снимал в прихожей драные галоши, повесил ветхую шинелишку, поклонился: Майданьский.

Тадеуш Шмидт коршуном накинулся на него:

— На интеллигенцию мы не полагаемся… Она за пролетариев умирать не станет.

— Мы не отрицаем борьбу…

— Словесную… Готовы ли вы, лично вы, господин студент, — в голосе Шмидта издевка, в глазах — светлое пламя, — готовы ли вы застрелить генерал–губернатора Скалона?

Неожиданно вмешался Сверчевский:

— Почему гражданин Майданьский должен убивать генерала Скалона?

— Что изменится, если застрелить Скалона? — подхватил Майданьский. — Его преемник, рассчитываете, будет лучше?

— Вы хотите совершить революцию, не снимая белых перчаток! — воскликнул Шмидт.

— Революция — одно, индивидуальный террор — другое…

Кароль–младший и вовсе перестал понимать что–либо. Потом, позже, обо всем этом он спросит крестного.

Тадеуш Шмидт не считал, будто его обязанности по отношению к младшему Сверчевскому исчерпываются «дурацкой» процедурой крещения. Шмидт хотел бы, не откладывая, открыть мальчику глаза на социальные проблемы.

Воскресным днем парадно одетый, в негнущейся от крахмала манишке, распространяя запах одеколона «Пульса», Шмидт испросил у «гражданки Тоси» (так он величал Антонину Сверчевскую) разрешение погулять с маленьким Каролем вдоль Вислы.

От реки тянуло зябким осенним туманом, скрывшим восточный берег, Прагу ^[1]. Кароль поеживался. Шмидт шагал, не замечая продрогшего спутника.

Наконец в тумане вырисовался угол темной кирпичной степы с провалами бойниц. Над цитаделью, словно пастушеский кнут, хлопал трехцветный флаг.

— Нужен только красный!

Мальчику хотелось спросить: разве не красивее сочетание белого с синим? Но он молчал, замерзший, подавленный громадой крепости.

— Запомни имена: Станислав Куницкий, Петр Бардовский, Михал Оссовский, Ян Петрусиньский. Повтори.

Кароль покорно повторил.

— Петр Бардовский — русский. Это тоже запомни… Их повесили. Здесь, в цитадели. Двадцать лет назад. В прошлом году — еще десятки. Понял?

— Нет.

Шмидт разочарованно вздохнул.

— Они отдали жизнь за других.

— Как Иисус Христос?

— Они не верили в бога. Их религия — социализм… Когда вырастешь…

— Когда вырасту, я буду ксендзом.

— Кем ты будешь, неведомо. Но пока что — сопляк…

Мечта десятилетнего Кароля о сутане ксендза была серьезнее, нежели полагал Тадеуш Шмидт.

Воздавая «богу — богово», семья Сверчевских не отличалась религиозностью. Посещала костел раз в год, в пасхальную ночь. И — достаточно. Разговоры с приятелями и книги значили больше, чем проповеди.

Сверчевского же младшего неизъяснимо привлекал облик ксендза. Величавая осанка, глухо, пуговка к пуговке застегнутая сверху донизу черная сутана. Воротничок настолько тверд, что не позволяет склонить голову. Взгляд устремлен поверх людей. Те, откликаясь на колокольчик служки — министранта, кланяются, опускаются на колено, припадают к белой, небрежно и величественно опущенной руке.

С немым восхищением Кароль взирал на человека, чей вид внушал почтительный трепет, чье слово, произнесенное с амвона, звучало непререкаемо.

Когда к белоснежным сводам костела вздымаются волны органа, разносится «Завеса упала, разверзлась земля и рушатся скалы…», — мороз по коже, дрожь в пальцах.

Отец, однако, был скучеп и невозмутим, озирался по сторонам.

Он, отец, придумал свою собственную молитву: «Боже, ниспошли мне справедливый ум, ясную память, даруй верных друзей». И говорил, что ее надлежит повторять детям на сон грядущий.

Кароль заметил: его семья не совсем похожа на остальные в их доме, хотя меньше всего старается выделиться, вознестись над прочими.

Когда в комнате тихо и у отца свободная минута, он рисует или берет книгу. У мамы свои установления. Если дети получили гостинцы — орехи в меду, яблоки, леденцы, пусть идут во двор и делятся со всемп. Грех лакомиться в одиночку.

Слов нет, его родители чем–то отличны от остальных. Хорошо это или плохо?

Первая запись в дневнике Кароля — учитель Лишевский советовал ученикам каждый день заносить в толстую тетрадь свои дела и мысли — касалась отца и матери: «Я хочу быть, как опи».