Сколько длятся полвека?

Суд удалился, чтобы вынести приговор, и милиционер-конвоир кивнул Сверчевскому:

— Вы бы, товарищ командир, братца папиросой угостили. Все будет в порядочке.

Через пятнадцать минут Максимилиана Карловича Сверчевского полностью оправдали.

Карл подошел к наголо остриженному брату с торчащими ушами. Расцеловал и дал подзатыльник.

Такого праздника давно не помнил род Сверчевских. Все за маминым столом. Карл распевал никем здесь не слышанные песенки Ханки Ордонувны и Зоей Терне ^[58], которые польский ветер вместе с домбровчаками принес в Испанию. Больше всего домашним понравился варшавский шлягер «Знаю улочку в Барселоне…».

В разгар веселья Анна Александровна дернула Сверчевского за рукав.

— Револьвер не прихватил?

— Какой револьвер?

— В Макса стрелять.

Он расхохотался.

— Спятила.

— Утром–то грозил.

А он хохотал, хохотал.

— Я?.. Макса?..

Сверчевский стоял на том, что в их семье — семья эта включала не только его собственное бабье царство, но и маму, братьев с женами, сестер с мужьями, племянников и племянниц — должна царить неуклонная иерархия. На вершине — мама. Ступенькой ниже — он: прежде всего он — брат, уже потом отец своих дочерей. Его дочерям — тьфу–тьфу — не пришлось изведать безотцовщину, горечь чужбины. Поэтому ему, старшему среди сестер и братьев, тверже других держащемуся на земле, нести главную ношу.

Сейчас для Сверчевского свет клином сошелся на Максе. Он любовался братом, как ребенком. Занимался его гардеробом. Поджидал у проходной электрозавода, чтобы вместе пообедать (шашлык в «Арагви», в новом ресторане на Горького). Или пойти на потрясающую антифашистскую кинокартину «Профессор Мамлок». Или на концерт молодого ленинградского артиста Райкина. Он задаривал Макса. («Такой берет не снился и пижонам с Петровки», «Этому ремню — заграничный! — сносу не будет».)

Вместе с возвращением Макса он и сам постепенно возвращался к семье — маме, Нюре, дочерям.

Что там в дневниках у девчонок? Нахватали троек. А Тоська кончает десятилетку…

В ателье для высшего комсостава, говорят, объявился первоклассный портной. Нюре надо сшить темный костюм. Он сам выберет фасон. Разбирается лучше женщин. Да и повидал побольше.

Однажды пришел домой с маленькой черноволосой девчушкой на руках. Под недоуменным взглядом Анны Васильевны уложил в кровать. Обернулся, виновато почесывая затылок.

— Вот какое дело… Дочку прижил в Испании…

— Это тебе — пустяк. Ума не требуется.

— Не взыщи, Нюра, грешен перед тобой.

— Ладно уж. Как звать?

— Кармен.

— Красиво, — согласилась Нюра, рассматривая спящую девочку. — Три есть, будет четвертая. Сына не завел?.. Похожа на маму.

Фамильное сходство признавалось всеми. Сама Антонина Войцеховна подтвердила: на старой детской фотографии у нее такое же выражение.

Весь дом завертелся вокруг маленькой, как ее окрестили, «Карминки». Платьица, игрушки.

Пока не заявилась мать Кармен, жена одного из испанских комдивов, и не забрала дочь.

Сильнее всех расстроилась Анна Васильевна.

— Дурень ты лысый, — тихо выговаривала она ночью. — Паши вон какие вымахали. А тут дите малое.

Сверчевский, и сам уверовавший в розыгрыш, вошедший в роль, был огорчен.

В июне 1939 года Сверчевский получил назначение в Военную академию имени Фрунзе старшим преподавателем на кафедру службы штабов. Начальник академии комдив Хозин, прощупывая нового лектора в ознакомительной беседе, заметил, что не худо бы защитить кандидатскую диссертацию. Учитывая испанское прошлое Сверчевского, он бы рекомендовал практическую тему.

— Сейчас входит в моду военно–историческая проблематика. Кого потянуло на Куликово поле, кого на Березину. Словно нет тем посвежее, понасущнее, так сказать. Не спеша обмозгуйте какую–нибудь операцию. Посоветуйтесь с коллегами.

— Думал.

— Вот и славно. Годика два–три поработаете…

— Не убежден, что мы располагаем такими сроками.

Комдив смерил комбрига оценивающим взглядом, уточняя служебную дистанцию между ними.

— Я тоже не приверженец Кунктатора ^[59]. Но эра кавалерийских наскоков уходит в прошлое. В науке, между прочим, такая эра вообще не существовала… Какую проблему вы хотели бы предложить Ученому совету?

— Действия 35-й дивизии в Сарагосской операции. К началу учебного года постараюсь представить первый вариант.

— Предупреждаю: боевые заслуги соискателя при защите в расчет не принимаются.

— Они слишком скромны, чтобы соискатель возлагал на них надежды.

Смирение паче гордости, неприязненно подумал начальник академии, гонора мужику не занимать. Самонадеянных комдив Хозин неумолимо ставил на место.

— Предупреждаю также: диссертация должна базироваться на анализе документов и фактов. Вам понадобится допуск к оперативным материалам.

— Не понадобится. Копии всех документов, а также оперативный дневник штаба дивизии у меня дома.

— Каким образом? Вы хотите сказать…

— Так точно. Привез с собой.

Сверчевский любил ошарашивать не только подчиненных, но и начальство, любил самую минуту ошарашенности.

Когда он вышел, комдив Хозин велел адъютанту принести личное дело Сверчевского. Похоже, у этого бритого или лысого — не разглядел — типа есть школа и хватка.

Он пробежал анкеты и характеристики, подшитые в голубовато–линялой папке с размочаленными завязками. И утвердился в мысли: школа есть. Поглядим, что выдаст на–гора.

Приступая к диссертации, Сверчевский наметил: кончить к 1 сентября. Хотя бы вчерне. И не только по причинам, какие он назвал начальнику академии, но и по причине, которую трудно счесть серьезной. На старомодно–тяжеловесном пресс–папье с отлитой в виде пенька ручкой стоял витой вензель: К. К. S. И дата: 1 /IX — 1900. О чем думал отец, когда по традиции старых мастеров метил собственными инициалами свои изделия? Мог ли предположить, что среди считанных варшавских вещей, попавших в московскую квартиру сына, будет и эта? Что розоватая промокательная бумага, прижатая чугунной плиткой, придется на последнюю страницу описания действий 35-й испанской дивизии под Сарагоссой?

Сын его, торопившийся в академию, чтобы успеть до конца дня передать рукопись машинистке, не подозревал: именно сегодня, 31 августа 1939 года, Гитлер скрепил подписью «Директиву № 1 по ведению войны»: завтра начнется нацистское вторжение в Польшу…

Сверчевского никогда не увлекала научная карьера. Но, занимаясь Сарагосской операцией, почувствовал пробуждающийся интерес историка. Удаление обладает своими преимуществами. Их надо использовать. И не только для истории.

Он трудился с всегдашней дотошностью, но когда при защите услышал «незаурядно», «смелый анализ», «глубина мысли», когда на решение Ученого совета актовый зал отозвался аплодисментами и начальник академии напомнил: это — Ученый совет, а не футбольный матч, он, в новеньком генеральском ^[60] кителе, растерялся. Вместо ритуально принятой благодарности научному руководителю и уважаемым оппонентам, заговорил о тех, кто отдал жизнь…