Сколько стоит песня (Рассказы)

— Ничего, им и догнать не трудно!

Назвали девочку именем не деревенским, но понятным — Мира.

Пришла с дальнего конца Колтышей старуха Потаповна — оголила ее война, как ветер березу осеннюю, был у нее муж, и детей шестеро, а осталась одна, как богу укора.

— Манефа, возьми меня к себе бабкой. Я одна, ты одна — чего нам бобылками тосковать. У меня характер покладистый, сердце доброе, буду тебе матерью, ребеночку — бабушкой… Пожалей меня, Манефа, дай дитя понянчить!

Манефа обрадовалась:

— Живи, Потаповна!

Потаповна скоренько пожитки свои в узелок собрала, на домишко замок навесила и — к Манефе. Над люлькой воркует, лицо светом светится, помолодела, будто лет десять с плеч сбросила.

Ладно стали жить, не часто и родные мать с дочерью так живут. Потаповна тоже мастерица была песни петь. Запоют в два голоса — не наслушаешься. Песня течет, работа спорится, сердце радуется.

Как оправилась Манефа после родов, так взяла лопату да топор и пошла в лесок, что стоял километрах в десяти от Колтышей. Еще без листвы был лес, только почки наливались. Выкопала Манефа несколько молодых рябинок да черемухи куст, нагрузила на спину и обратно. Посадила рябинки у крыльца, а черемуху под окошко. Подошла к люльке, дочь на руки взяла, показывает ей деревья:

— Твои будут, расти скорей.

Потаповна носит с пруда воду, деревья поливает, говорит:

— Сад бы насадить. Ни одной яблони в деревне нет.

Подошли соседки, любуются деревьями:

— Не осталось ли, Манефа, хоть кустика малого? И что это, господи, живем, как в пустыне!

Манефа положила дитя в люльку и снова в лес. Несколько раз ходила, пока каждому рябина досталась. Хозяева кланялись, принимали немудреное деревце как дорогой подарок.

На другой день Манефа явилась к председателю:

— Отведи участок для сада, Осип Петрович.

— Какой там сад, Манефа! И так рук не хватает.

— Дай участок да денег на саженцы, Осип Петрович. Ночью работать буду, а сад выращу. И девчат подберу — не в урон остальной работе пойдет. Нельзя на голом месте жить.

— Твоя правда — нельзя…

Через неделю выстроилась за деревней первая сотня тонких яблонек. Манефа ведрами таскала воду для поливки, тянула с Потаповной проволоку вместо забора и с тревогой следила, не жухнут ли почки на ветках. И был для нее ярче солнечного тот теплый туманный день, когда развернулись первые трепетно-бледные, острые листочки. Яблони принялись. Хорошо росли в этот год, и в другой. А на вторую осень произошло у Манефы несчастье.

Пришла раз с фермы на обед. Едва открыла дверь — ударил в нос сладкий запах угара. Шагнула в комнату — лежит Потаповна с девчоночкой на кровати, глаза закрыты, лица зеленые. Закричала Манефа страшно, дочь на руки схватила, выбежала на чистый воздух, целует ребенка, зовет, а девочка не дышит и холодеет уже. Пошатнулась Манефа от горя, на землю хотела пасть, да опомнилась. Кинулась в дом, старуху под плечи выволокла из комнаты. Сбежались соседки. Потаповну кое-как откачали. Открыла она глаза, смотрит на людей, не понимает ничего. А как увидала, что случилось, в седые волосы себе вцепилась, бросилась Манефе в ноги, землю перед ней царапает.

— Убей меня! — кричит. — Убей меня, дуру старую!.. Деточка моя, солнышко ненаглядное, да как же я тебя не уберегла!.. Убей, ради Христа, Манефа Матвеевна!

Стоит Манефа, слово сказать нет сил. Ни уйти, ни оттолкнуть старую не может. Вздохнула, потом подняла ребеночка на руки, нога за ногу поплелась в дом. Потаповна за ней на коленях ползет.

— А мне-то что делать?.. — кричит. — А мне как убийцей жить?.. Не скажешь мне ничего, Манефа Матвеевна, — руки на себя наложу!

Остановилась Манефа. Сказала глухо:

— Встань. Помоги дитя убрать.

Потаповна поднялась. В дом идет и в голос от отчаяния голосит.

Схоронили девочку осенним ненастным днем. Моросил дождик, серо было. Только рябины по всей деревне красным огнем горели.

Притихла Манефа. Плакать не плакала, только все время была задумчива. Работала больше прежнего. Ей даже наряды перестали давать, знали, что часа не станет сидеть дома и что лучше всякого бригадира знает, где и что нужно делать. Совсем не в шутку сказал как-то Осип Петрович, что колхоз на Манефе держится.

Зимой — новая беда. Повадились в молодой сад зайцы, почти начисто ободрали яблони. Расплодилось их в те годы невидимо. Манефа только губы сжала, да за отцову двустволку, да самодельные лыжи на ноги. Обозлилась на зайчишек, перестреляла их без счету. Потом раздобыла где-то стрихнину и совсем отвадила косых.

Раз встретил ее Осип Петрович за околицей. Вместо здравствуй — на беляков, на ружье смотрит и говорит тихо:

— Эх, была бы моя Варька на тебя похожа!

Тоже молодым на фронт ушел. Вернулся без руки — не ахти какой работник, особенно если жена начнет куролесить, нос воротить:

— Какой от тебя прок — обнять как следует и то не можешь.

Не долго помнились Варваре дни и ночи военные. Родила двойню, бесится.

— И на поле — я, и в огороде — я, и дрова колоть, и у коровы — все я! Когда тому конец будет?!

И здоровому человеку от таких слов смутно станет, а ему, безрукому, и вовсе тошно.

Не ответила тогда ему Манефа ничего. Однако стали вскоре поговаривать, что зачастил председатель к Манефе Саниной. Варвара всполошилась. Так — не надо, а коль отнимают — лучше помру, чем отдам. Выследила, подстерегла, скандал закатила:

— Отца у детей отнимать?! Ах ты, шлюха, змея подколодная…

Стоит перед ней Манефа. Ни слова не говорит и не уходит. И виновата вроде, и виноватой себя не признает. С другой бы — полезла Варвара глаза царапать, а тут посмотрела Манефе в лицо и утихла. И тоже не уходит. Стоят так одна против другой, и заревели обе. Потом повернулась Варвара, кулаки к небу подняла, небу за что-то грозит. Ушла. На другой день сказала Манефа Осипу Петровичу:

— Не ходи ко мне больше, Осип. Придешь — на всю деревню осрамлю.

А весной новый сад насадила. И теперь уж смотрела за ним, как за ребенком больным.

И опять пошли усмешечки — не могут у нас без этого. Теперь уж и Осипу, и Варваре шпилек хватало. Ну, да поболтали и перестали, а мальчишка у Манефы родился отличный, рос, как на дрожжах вздымался. Потаповна его с рук не спускала, до того нянчилась, что Манефа и ругала ее не раз.

А Варвара опять родила двойню. И ходила перед Манефой гордая, бедрами качала, словно мужика завлекала.

К тому времени стало веселее на деревне. Подросли парни, что бегали в войну мальчишками. Правда, росточком все с военных харчей не удались, но все равно у молодых ракиток, которые поднялись у пеньков над прудом, снова страдала гармошка, и девушки сочиняли озорные и грустные частушки. Даже свадьбы пошли.