Скорбь Сатаны. Вендетта, или История всеми забытого

Резким движением я бросил перед ним роман Мэвис Клер.

– Посмотрите на это! Платит ли она пятьсот фунтов Дэвиду Макуину на благотворительность?

Он взял книгу и взглянул на нее.

– Конечно, нет. Но ее проклинают, а не критикуют!

– Какая разница! – возразил я. – В магазине, где я купил эту книгу, мне сказали, что все ее читают.

– Верно! – Риманец смотрел на меня не то с сожалением, не то забавляясь. – Но вы знаете старую аксиому: «Можно привести лошадь к воде, но нельзя заставить ее пить». Это изречение подходит к настоящему случаю, когда благодаря нашему уважаемому другу Макуину вы можете притащить лошадь, то есть публику, к специально приготовленному для нее литературному корыту, но нельзя заставить ее проглотить его содержимое. Лошадь часто отворачивает морду и бежит искать пропитание по своему вкусу. Когда публика выбирает для себя автора, это, конечно, неприятно для других писателей, но, в сущности, с этим ничего нельзя поделать!

– Почему публика выбрала именно мисс Клер? – спросил я мрачно.

– Ах, почему, в самом деле! – повторил, улыбаясь, Лючио. – Макуин скажет вам, что она сделала это из чистейшего идиотизма; публика ответит вам, что выбрала ее за ее талант.

– Талант! – повторил я презрительно. – Публика совершенно не способна оценить такое качество.

– Вы так думаете? – сказал он, продолжая улыбаться. – Серьезно так думаете? В таком случае весьма странно, каким образом все, что поистине велико в искусстве и литературе, становится так широко известно и почитаемо не только у нас, но и в каждой цивилизованной стране, где люди мыслят и получают образование? Вы должны помнить, что все выдающиеся люди не были признаны в свои дни; даже английского лавроносца Теннисона критиковали в площадных выражениях. Только посредственностей всегда превозносят. Но, принимая во внимание варварский недостаток культуры и крайнюю глупость публики, чему я удивляюсь, Джеффри, так это тому, что вы сами обращаетесь к ней!

Я боюсь, – продолжал он, встав, выбрав белый цветок из вазы на столе и вдев его в петлицу, – я боюсь, как бы мисс Клер не сделалась для вас занозой у вас в заднице, мой друг! Достаточно скверно иметь в литературе мужчину-соперника, но женщину-соперника – это из рук вон! Хотя вы можете утешиться уверенностью, что ее никогда не будут рекламировать, в то время как вы благодаря покровительству чувствительного и высоконравственного Макуина будете приятным и единственным «открытием» прессы, по крайней мере на месяц, может быть, на два – примерно столько может продержаться «новая звезда первой величины» на литературном небосклоне. Все это падающие звезды! Как говорится в старой, забытой песне Беранже:

«les etoiles qui filent,Qui filent, – qui filent – et disparaissent!» [12]

– Исключая мисс Клер! – сказал я.

– Верно! Исключая мисс Клер!

И он громко засмеялся – смехом, резавшим мне слух, потому что в нем звучали насмешливые нотки.

– Она – крошечная звездочка на бескрайнем небосводе, тихо и легко вращающаяся в своей собственной орбите, но ей никогда не будет сопутствовать блестящее пламя метеора, которое запылает вокруг вас, драгоценный друг, по сигналу мистера Макуина. Фи, Джеффри, перестаньте дуться! Завидовать женщине! Не есть ли женщина низшее создание? И может ли призрак женской славы повергнуть в прах гордый дух пятикратного миллионера? Поборите ваш сплин и приходите ко мне обедать.

12

«Звезды, которые падают, падают – падают и исчезают!» (фр.)

Он опять засмеялся и вышел из комнаты, и опять его смех вызвал у меня раздражение.

Когда он ушел, я дал волю низкому и недостойному побуждению, уже несколько минут горевшему во мне, и, присев к письменному столу, торопливо написал записку редактору могущественного журнала, которого знал раньше и на которого работал. Ему была известна перемена в моей судьбе и влиятельное положение, которое я теперь занимал, и я был уверен, что он будет рад сделать мне одолжение. Мое письмо, помеченное «лично и секретно», содержало просьбу о позволении написать для следующего номера анонимную ругательную рецензию на новый роман «Несогласие» Мэвис Клер.

XVI

Невозможно описать то лихорадочное, раздраженное, противоречивое состояние духа, в котором я теперь проводил дни. В отличие от моего неизменного везения, мой характер стал изменчивее ветра: я никогда не находился в одном и том же настроении два часа кряду. Я жил беспутной жизнью, принятой современными людьми, которые с обычной ничтожностью глупцов погружаются в грязь только потому, что быть нравственно нечистым модно в данный момент и одобряется обществом. Я безрассудно картежничал, единственно по той причине, что карточная игра считалась многими из «первой десятки» свидетельством мужественности и твердости характера. «Ненавижу тех, кто боится проиграть в карты несколько фунтов стерлингов, – сказал мне однажды один из “знатных” титулованных ослов, – это показывает трусливую и мелочную натуру». Руководимый этой «новой» нравственностью и боясь прослыть трусливым и мелочным, я почти каждую ночь играл в баккара и другие азартные игры, охотно проигрывая несколько фунтов, что в моем случае означало несколько сотен фунтов, ради случайных выигрышей, делавших моими должниками значительное число «благородных» распутников и шалопаев голубой крови. Карточные долги считаются «долгами чести», которые, как предполагается, следует выплачивать исправнее и пунктуальнее, чем все долги на свете, но которые мне еще и до сих пор не возвращены. Я также держал пари на все, что могло быть предметом пари, – и, чтоб не отстать от моих приятелей в «стиле» и «знании жизни», посещал непристойные дома и позволял полуголым, пропитанным бренди танцовщицам и вульгарным «артисткам» вытягивать из меня дорогие украшения, потому что так было принято в обществе и это считалось необходимым развлечением для «джентльмена».

Небо! Какими скотами мы были, я и мои аристократические приятели! Какими недостойными, бесполезными, бесчувственными негодяями! А между тем мы были приняты в высшем обществе: самые красивые, самые благородные дамы Лондона принимали нас в своих гостиных и встречали улыбками и льстивыми словами, нас, от одного присутствия которых веяло пороком, нас, «светских молодых людей», которых усердно работающий за кусок хлеба мастеровой, узнав нашу жизнь, мог бы с презрением и негодованием ударить за то, что такие подлецы своим присутствием оскверняют землю!

Иногда, но очень редко Риманец присоединялся к нашей игре и музыкальным вечерам, и в этих случаях я замечал, что он давал себе свободу и становился самым необузданным из нас всех. Но, несмотря на свою необузданность, он никогда не делался грубым, что бывало с нами; его глубокий и мягкий смех был звучен и гармоничен и совсем не походил на ослиное гоготанье нашего культурного веселья. Его манеры никогда не были вульгарны, и его красноречивые рассуждения о людях и вещах, порой остроумные и иронические, порой серьезные, доходящие почти до пафоса, производили странное впечатление на многих, кто слушал его, а на меня в особенности.

Помню, однажды, когда мы поздно возвращались с безумной оргии – я, три молодых сынка английских пэров и Риманец, – мы наткнулись на бедно одетую девушку, которая, рыдая, цеплялась за железную решетку запертой церковной двери.

– О Боже, – стонала она, – о милосердный Боже! Помоги мне!

Один из моих приятелей схватил ее за руку, отпустив бесстыдную шутку, но тотчас Риманец стал между ними.

– Оставьте ее! – сказал он строго. – Пусть она найдет Бога, если может!

Девушка испуганно взглянула на него, слезы катились из ее глаз, и он бросил ей в руку две или три золотые монеты.

Она снова зарыдала.

– О, благослови вас Господь! – громко кричала она. – Благослови вас Господь!

Лючио снял шляпу и стоял с непокрытой головой при лунном свете; странное задумчивое выражение смягчило его мрачную красоту.

– Благодарю вас, – просто сказал он. – Теперь я ваш должник.

И он пошел дальше, а мы последовали за ним, подавленные и молчаливые, хотя один из моих сиятельных друзей хихикнул по-идиотски.

– Вы дорого заплатили за благословение, Риманец! – сказал он. – Вы дали три соверена. Честное слово, я бы на вашем месте потребовал чего-нибудь побольше, чем благословение!

– Конечно, – возразил Риманец, – вы заслуживаете большего, гораздо большего! Я надеюсь, что вы это и получите! Благословение не имеет никакой пользы для вас; оно для меня!

Как часто с тех пор я вспоминал об этом случае! Тогда я был слишком глуп и не придал ему ни значения, ни важности. Погруженный в самого себя, не обращал внимания на обстоятельства, не имеющие связи с моей собственной жизнью и делами. Во всех моих развлечениях и так называемых удовольствиях постоянное беспокойство снедало меня; ничто, собственно, не удовлетворяло меня, кроме медлительного и несколько мучительного ухаживания за леди Сибиллой. Странная она была девушка: она отлично знала мои намерения относительно ее, а между тем делала вид, что не знает! Каждый раз, когда я пытался обойтись с ней более чем с обычным вниманием и придать своим взглядам и манерам нечто вроде любовного пыла, она казалась удивленной. Не понимаю, почему некоторые женщины любят лицемерить в любви. Их инстинкт подсказывает им, когда мужчины влюблены в них! Но если они не доведут своих вздыхателей до самой низшей степени унижения и не заставят одурманенных страстью безумцев дойти до готовности отдать за них жизнь и даже честь, что дороже жизни, – их тщеславие не будет удовлетворено. Но мне ли судить о тщеславии, мне, чрезмерное самодовольство которого так ослепило меня?! И тем не менее, несмотря на болезненный интерес к самому себе, к своему окружению, своему комфорту, своим успехам в обществе, было нечто, сделавшееся скоро для меня мукой, настоящим отчаянием и проклятием, и это, странно сказать, был тот самый триумф, которого я ожидал как венца всех моих честолюбивых мечтаний!