Скованный ночью

— Если у тебя нет моральных ограничений, если ты уже использовал в экспериментах людей вроде осужденных каторжников, похитить ребенка для тебя раз плюнуть.

— Ничего не надо объяснять, — подтвердил Бобби. — И родителей уговаривать не придется.

Саша пробормотала слово, которого я никогда от нее не слышал.

— Брат, — сказал Бобби, — кажется, у конструкторов автомобильных и авиационных двигателей есть термин, означающий «тест на разрушение».

— А, понимаю, куда ты клонишь. Да, я уверен, что в некоторых биологических исследованиях есть то же самое. Проверка на то, сколько может выдержать организм, пока не разрушится.

Саша прошипела то же слово, которое я только что слышал, и повернулась к нам спиной, словно не хотела ни видеть, ни слышать нас.

Бобби сказал:

— Может быть, самый быстрый способ понять, почему тот или иной объект — в данном случае один из этих малышей — имеет иммунитет к вирусу, заключается в том, чтобы заражать его лошадиными дозами инфекции и изучать реакцию организма.

— Пока не убьют его, да? — гневно спросила Саша, снова поворачиваясь к нам. Ее прелестное лицо раскраснелось так, словно она наполовину наложила грим для пантомимы.

— Пока не убьют окончательно, — подтвердил я.

— Мы не знаем этого наверняка, — попытался утешить ее Бобби. — У нас нет данных. Это всего лишь полусумасшедшая гипотеза.

— Полусумасшедшая, однако правдоподобная, — уныло сказал я. — Но при чем тут эта дурацкая ворона?

Мы посмотрели друг на друга.

Ответа не было.

Бобби снова подозрительно уставился в окно.

Я спросил:

— Брат, что там? Ты заказал пиццу?

— Нет, но город кишит анчоусами.

— Анчоусами?

— Рыбообразными типами. Вроде тех зомби, которых мы видели сегодня ночью, когда ехали из Уиверна к дому Лилли. Типов с мертвыми глазами в седане. Я видел и других. У меня такое чувство, что готовится какое-то выдающееся паскудство.

— Худшее, чем конец света? — спросил я.

Он бросил на меня удивленный взгляд, а затем усмехнулся.

— Ты прав. Хуже не бывает.

— Да уж, — мрачно буркнула Саша. — Хрен редьки не слаще.

Бобби обернулся ко мне и сказал:

— Я знаю, за что ты ее любишь.

— За то, что она мое личное солнышко, — ответил я.

— Ходячая добродетель, — сказал он.

— Пятьдесят пять кило меду, — сказал я.

— Пятьдесят, а не пятьдесят пять, — уточнила она. — И забудьте о том, что я называла вас Карли и Ларри. Для Ларри это оскорбление.

— Значит, мы Карли и Карли? — спросил Бобби.

— Она думает, что она Мо, — сказал я.

Саша ответила:

— Я думаю, что хочу спать. Но боюсь, что от таких новостей не уснешь.

Бобби покачал головой.

— Это единственное, что я мог сделать, — промолвил он и вышел.

Я запер дверь и смотрел Бобби вслед, пока он не уехал.

Расставание с другом заставило меня нервничать.

Может быть, я нытик, невротик, параноик. Но в данных обстоятельствах только это спасало меня от безумия.

Если бы мы всегда сознавали, что дорогие нам люди смертны, что их жизнь висит не на волоске, а на паутинке, возможно, мы были бы более добры к ним и более благодарны за их любовь и дружбу.

Мы с Сашей поднялись наверх, легли в постель, взялись за руки и помолчали.

Мы боялись. Боялись за Орсона, за Джимми, за Стюартов, за самих себя. Чувствовали себя маленькими и беспомощными. Однако через несколько минут заговорили о наших любимых итальянских соусах. Едва не победил песто с орехами, но в конце концов мы сошлись на марсале, а затем снова умолкли.

Едва я решил, что Саша задремала, как она сказала:

— Ты плохо знаешь меня, Снеговик.

— Я знаю твое сердце. Этого достаточно.

— Я никогда не рассказывала тебе о своей семье, о своем прошлом, кем я была и что делала до того, как пришла в «Кей-Бей».

— Хочешь рассказать это сейчас?

— Нет.

— Вот и хорошо. А то у меня нет сил.

— Неандерталец.

— А ты кроманьонец. Именно этим и объясняется твое превосходство.

Она помолчала и ответила:

— Может быть, я никогда не расскажу тебе о своем прошлом.

— Даже завтра?

— Ты действительно не хочешь этого знать?

Я сказал:

— Я люблю тебя такой, какая ты есть. И уверен, что любил бы тебя такой, какой ты была. Но мне нравится то, чем я владею сейчас.

— Ты относишься к людям без предубеждения.

— Я праведник.

— Я серьезно.

— Я тоже. Праведник и есть.

— Задница.

— Нехорошо так говорить о праведниках.

— Ты единственный человек из всех, кого я знаю, кто судит людей только по их поступкам и прощает их, когда они исправляются.

— Ну да. Нас таких двое. Я и Иисус.

— Неандерталец.

— Осторожнее, — предупредил я. — Можно навлечь на себя кару небесную. Огненные стрелы. Кипящую смолу. Чуму на всю эту местность. Дождь из лягушек. Геморрой.

— Я смущаю тебя, да? — спросила она.

— Да, Мо, смущаешь.

— Крис, все, о чем я говорю, составляет твою особенность. Именно это отличает тебя от других. Не ХР.

Я молчал.

Она сказала:

— Ты изо всех сил ищешь реплику, которая заставит меня снова сказать тебе «задница».

— Или хотя бы «неандерталец».

— Это тоже твоя особенность. Спокойной ночи.

Она выпустила мою руку и легла на бок.

— Я люблю тебя, Саша.

— А я тебя, Снеговик.

Несмотря на темные маркизы и плотно закрытые шторы, края окон окаймляли полоски слабого света. Даже это пасмурное утро было прекрасно. Мне до ужаса хотелось выйти наружу, встать, поднять лицо к небу и начать разглядывать облачные фигуры и животных. Хотелось стать свободным.

Я сказал:

— Гуделл…

— М-мм?

— Твое прошлое.

— Да?

— Ты ведь не состояла в банде, правда?

— Задница.

Я облегченно вздохнул и закрыл глаза.

Тревога за Орсона и троих пропавших детей должна была лишить меня сна, но я уснул сном праведника или тупого неандертальца.