Скованный ночью

Можно было заранее сказать, что священник ее не услышит. К тому времени он был в состоянии слышать лишь то, что творилось у него внутри: рычащий ураган его «превращения».

Он открыл рот, оскалил зубы и испустил страшный вопль, за ним другой, страшнее первого. Затем последовали крики и жалобные стоны, которые выражали попеременно боль и удовольствие, отчаяние и радость, слепой гнев и угрызения совести, словно внутри этого измученного тела находилось множество душ.

Вместо того чтобы приказать отцу Тому замолчать, Саша начала читать заупокойную молитву. Может быть, она не хотела прибегать к оружию. Может быть, боялась, что его безумные вопли услышат на улице, что привлечет нежелательное внимание. Ее голос дрожал, из глаз лились слезы, но я знал, что Саша сможет довести дело до конца.

Отец Том с пеной на губах поднял руки, словно призывая на нас гром небесный, и вдруг затрясся всем телом, как в пляске святого Витта.

Бобби стоял в том же углу, где его бросил Элиот, и прижимал обе руки к левому боку, пытаясь остановить кровь.

Рузвельт перекрывал дверь в коридор. Он держался за то место, в которое попала цветочная ваза.

Судя по выражениям их лиц, не один я считал, что нас ждет новый приступ ярости, более страшный, чем тот, который мы видели. Конечно, я не думал, что отец Том на наших глазах превратится из священника в чудовище, как инопланетянин в фантастическом фильме, полувасилиск-полупаук, силой прорвется сквозь наш строй и проглотит беспомощную Мангоджерри, как мятную лепешку после ужина. Плоть и кости не могут изменяться с быстротой воздушной кукурузы в микроволновой печи. Однако новое превращение пастора в хищника меня уже ничуть не удивило бы.

Тем не менее все же священник сумел удивить меня и всех нас, когда он обратил гнев на себя самого. Хотя задним числом я сообразил, что должен был вспомнить птиц, крыс «веве» и слова Мануэля о психологическом взрыве. Клирик испустил еще один вой, выражавший нечто среднее между яростью и скорбью; хотя этот крик был не таким громким, как прежние, но еще более страшным, потому что был лишен надежды. После этого душераздирающего жалобного воя он ударил себя кулаком по лицу. Как видно, его правая рука была не слабее деформированной левой, потому что из носа и разбитых губ тут же хлынула кровь.

Саша все еще молилась, хотя должна была понять, что отцу Тому Элиоту уже не может помочь никто и ничто на свете.

Словно пытаясь изгнать дьявола из самого себя, он начал терзать когтями щеки, глубоко вонзая в них кончики пальцев, и едва не вырвал себе правый глаз.

Внезапно в воздух взвились перья, закружились вокруг священника, и я не сразу сообразил, что Саша выстрелила из своего «38-го». Подушка не полностью заглушила звук, но я его не услышал: мозг еще сверлили дикие крики отца Тома.

Священник дернулся от удара, но не упал и не перестал жалобно выть и терзать щеки.

Я услышал второй выстрел — «бам-м!», — а за ним третий.

Том Элиот рухнул на пол, скорчился, задрыгал ногами, как собака, во сне бегущая за кроликами, потом затих и умер.

Саша спасла его не только от мучений, но и от самоуничтожения, которое, как он считал, обрекло бы его бессмертную душу на вечное проклятие.

За время, прошедшее с той минуты, как священник бросил в Рузвельта стул, а в Сашу банкетку, произошло так много событий, что я удивился, услышав Элтона Джона, который все еще пел свою песню.

Прежде чем опустить подушку, Саша повернулась к телевизору и сделала то, чего давно хотелось всем нам, — выстрелила в экран.

Неподобающе веселая музыка наконец-то умолкла. Кинескоп разлетелся вдребезги, из телевизора посыпались искры, комната погрузилась в темноту, и мы насторожились. А вдруг это лишь показалось, что превратившийся священник мертв? Каждому из нас хватило бы трех выпущенных в грудь пуль «38-го», чтобы стать пищей для червей, но, как прошлой ночью заметил Бобби, накануне Апокалипсиса никаких правил не существует.

Я потянулся за фонариком, однако за поясом было пусто. Должно быть, он выпал во время схватки.

В моем воображении тут же возник воскресший священник, превратившийся в нечто такое, с чем не мог бы справиться целый батальон морских пехотинцев.

Бобби включил одну из настольных ламп.

Мертвый человек все еще оставался и человеком, и мертвецом. Смотреть на эту груду плоти было невыносимо.

Саша сунула «38-й» в кобуру, отвернулась, ссутулилась, опустила голову и прикрыла лицо рукой, пытаясь прийти в себя.

Выключатель был трехпозиционным, и Бобби убавил свет. Розовый шелковый абажур оставлял большую часть комнаты в тени, однако свет был достаточно ярким, чтобы развеять наши страхи.

Я подобрал с полу фонарик, щелкнул им и снова засунул за пояс.

Пытаясь справиться с одышкой, я подошел к одному из двух окон. Шторы, тяжелые и плотные, как шкура слона, должны были заглушить звук выстрела еще успешнее, чем подушка, через которую стреляла Саша.

Я отодвинул штору и выглянул на освещенную фонарем улицу. Никто не бежал к дому Стэнуиков и не показывал на него пальцем. Машин перед домом тоже не было. Улица казалась пустынной.

Насколько я помню, никто не произнес ни звука, пока мы не спустились по лестнице и не прошли на кухню, где при свете керосиновой лампы нас ждала серьезная кошка. Может быть, мы просто не сказали ничего запоминающегося, но мне кажется, что это шествие проходило в мертвой тишине.

Бобби снял свою гавайку и черный хлопчатобумажный пуловер, промокшие от крови. В его левом боку были четыре дыры — раны, нанесенные тератоидной рукой клирика.

Это полезное слово из научного лексикона моей матери означало нечто чудовищное, организм или часть организма, деформированные в результате повреждения генетического материала. Я всегда интересовался исследованиями и теориями ма, потому что, как она любила повторять, этот труд был «поисками бога в часовом механизме», а я считал ее работу самой важной на свете. Но бог предпочитает наблюдать за тем, что мы делаем с собой сами, и не облегчает нам задачу его поисков по эту сторону смерти. А когда мы думаем, что нашли дверь, за которой ждет он, та открывается и вместо божества показывает нам нечто тератоидное.

В ванной, смежной с кухней, Саша обнаружила аптечку и пузырек аспирина.

Бобби стоял у раковины, с помощью чистого полотенца и жидкого мыла промывал свои раны и тихонько шипел сквозь зубы.

— Больно? — спросил я.

— Нет.

— Дерьмово.

— А ты как?

— Синяки.

Четыре царапины на боку были неглубокими, но обильно кровоточили.

Рузвельт сел у стола, достал из холодильника несколько кубиков льда, завернул их в кухонное полотенце и приложил этот компресс к заплывшему левому глазу. К счастью, цветочная ваза не разбилась, иначе осколки могли бы угодить в глаз.

— Плохо? — спросил я.

— Бывало и хуже.

— Во время футбола?

— Алекс Каррас.

— Великий игрок.

— Приличный.

— Он валил вас?

— И не однажды.

— Как трактор, — догадался я.

— Бульдозер. Вроде этой вазы.

Саша смачивала тряпочку перекисью водорода и прикладывала к ранам Бобби. Стоило убрать тампон, как на неглубоких порезах начинала бешено пузыриться кровавая пена.

У меня так болело все тело, словно я шесть часов подряд кувыркался в промышленной сушильной установке.