Сквозь божественную ложь 2

В их свете и родился план. Плохой, паршивый, слепленный на скорую руку.

Если я просчитаюсь, если неверно оценю ситуацию, не угадаю с реакцией барона…

Придётся убить его и всех, кто осмелится вмешаться.

Но лучше дырявый план, чем никакого.

* * *

Ночь была непривычно тихая, настороженно-густая и безлунная. Фелины не держали псов, чей лай мог бы выдать присутствие незваных гостей. Когда я впервые заметил это, то посчитал забавным курьёзом, непрактичным проявлением извечной вражды кошек и собак. Теперь смеяться уже не тянуло — благодаря этому мы пробирались по деревне незамеченными.

Энель шла первой. Укутанная в плащ скрытности, она двигалась легко и беззвучно, словно парила над землёй. Мне до её навыков было далеко, однако и я поднаторел в Лёгкой Поступи.

Во всём Трёхколесье свет горел лишь в трёх домах — том, что принадлежал Тецуо, и парочке по соседству. На крыльце дома старосты околачивалась парочка фелинов, по всей видимости, часовых — один толстый, второй худой как щепка. С обязанностями они справлялись из рук вон плохо: прислонили копья к стене и, косясь на входную дверь, украдкой передавали друг другу пузатый глиняный кувшин.

Нам повезло. Мы оказались с подветренной стороны, иначе даже такие горе-охранники могли учуять незваных гостей. Слух и обоняние у фелинов были развиты отлично, в отличие от зрения.

Правда, едва ли именно эти представители кошачьего рода были способны учуять хоть кого-то. Их слишком занимала сивуха.

Один из охранников приложился к кувшину, сделав несколько жадных глотков, и протяжно рыгнул. Его худой напарник, до того вырезавший какую-то закорючку на ступеньке крыльца простеньким кинжальчиком, возмущённо вскинулся. Между часовыми завязалась приглушённая, но яростная перепалка, отрывки которой долетали до нас.

Часовой с кинжалом не хотел, чтобы кто-нибудь обнаружил их в таком виде на посту. Безответственный же толстяк возражал, напирая на то, что остальные надрались точно так же, а барон нашёл, с кем поразвлечься, и до полудня его никто не увидит.

Мы с Энель переглянулись. Она знаками показала, что возьмёт на себя толстого часового. Мне достался худой с кинжалом. Я кивнул, и ашура, натянув поглубже капюшон, юркнула стремительной тенью к дому старосты. Занятые спором, стражники ничего не заметили.

Биение сердца гулко отдавалось в висках. Я укутался в плащ и склонился к земле, чтобы ему было проще перенять её окрас. Подождал десяток секунд и мягким шагом направился к дому Тецуо — с пятки на носок, с пятки на носок, неспешно и аккуратно. Когда я приблизился, в ноздри ударило знакомой кислой вонью — солдаты барона пили брагу, которую гнали местные крестьяне.

Редкостная дрянь. Мне хватило одного глотка при знакомстве, чтобы больше к ней не прикасаться.

Уже заняв позицию, я сообразил, что у меня нет подходящего оружия. Нилисом можно перерубить кошака пополам, однако лучше взять его живым, чтобы допросить.

Возле дальнего часового возникла тень, набросилась на него, с лёгкостью повалив на дорогу. Я рванул к тощему часовому, с разгона впечатал ему колено в живот; когда тот согнулся, силясь вдохнуть, добавил локтем по спине. Кошак сдавленно булькнул, рухнув на крыльцо. Рядом упал какой-то предмет, железно звякнув, — тот самый кинжал. По спине побежали мурашки. На миг почудилось, что он впечатался в землю с оглушительным бряцаньем, что вот-вот на звук сбегутся все солдаты…

Наваждение пропало, и я подхватил кинжал. Рванул фелина за плечо, развернув к себе, и прижал лезвие к его шее. Перестарался — на тонкой коже выступили капли крови. Но нажим я не ослабил.

— Вякнешь хоть слово — сдохнешь, — прошептал я, с омерзением вдыхая запахи пота и дешёвого пойла, которыми несло от охранника. Он выпучил глаза и старательно заморгал, чёрт знает зачем. Показывал, что понял?

Оттащив пленников подальше от домов, где горел свет, мы провели короткий допрос. Вернее, проводил его я — фелины то ли не знали всесолнечного, то ли от испуга его полностью позабыли.

Всего в Трёхколесье прибыло двадцать семь разумных: барон, некий маг, которого он нанял, и двадцать пять бойцов. Десяток солдат отправился встречать авантюристов, которые должны были вернуться с Поляны, а остальные разместились в хижинах по соседству от дома Тецуо, где остановился барон с доверенным телохранителем.

Что касается самого старосты…

Он был забит до смерти по приказу Такеши ван Хиги — запорот плетьми на глазах у жителей деревни. Барон устроил из его казни соревнование: каждый солдат поочерёдно бил по разу. Тому, кто нанёс смертельный удар, сир пообещал двойное жалование в этом месяце.

Тело выбросили в овраг за пределами деревни.

Услышав это, я почувствовал, как краска залила мне лицо. В грудь словно вонзилась раскалённая спица, пронзила насквозь сердце. Я наклонился к пленникам и, слабо понимая, что творю, наотмашь врезал по роже тощего фелина, который рассказал о смерти Тецуо. Брызнула тёмная кровь, с тихим хрустом съехал на сторону нос. Толстый охранник гулко сглотнул и забормотал, косясь на напарника багровым от лопнувших сосудов глазом:

— Это не я, господин, я и не думал, жалко мне стало, я так, легонько бил, вполсилы, даже меньше, оглаживал, а не бил. Это вот этот добил, он прикончил старика, вы уж меня не трогайте только, я же вам сказал, я вам сказал, кто убил, он убил, не я…

Он дёрнул подбородком в сторону тощего часового. А тот, враз побледнев и застучав зубами, прогундел:

— Вгёшь ты, мгазь, себя выгогаживаешь, а я не хотел говогить, это он убил, то есть я бы сказал, если б спросили, нет, я и так сказал бы, то есть…

— Айштера, — сказал я холодно, — фелина-знахарка, которая была рядом со старостой. С ней что?

— Её забгал сир, к себе забгал, он любит забгать молодуху какую, он же всегда на выездах кого-то прибигает, а тут, получается, за дело прибгал, — залопотал тощий, глотая натекавшую из носа кровь. Спохватился и прибавил:

— Не за дело, конечно, вы меня не слушайте, то есть слушайте, но я не, я не…

Его голос становился всё тише, пока не замолк окончательно.

Что с ними делать? Разумом я понимал, что убивать их не следует. Любое убийство — это нестираемый след, который может привести к нам. Чем меньше мы натворим грязи, тем меньше у местных будет поводов вспоминать о нашей компании.

Но то разум. А сердце умоляло, твердило, приказывало — раздавить без жалости, без пощады, отхлестать так же, как они — беспомощного травника.

— Ты можешь выпить их воспоминания? — спросил я у Энель на всесолнечном.

Подспудно я ожидал, что она откажется из-за брезгливости. Кто в здравом уме захотел бы целовать этих ничтожеств, даже для того, чтобы поглотить их жизненную силу?

А после отказа у меня будут развязаны руки. Ничего не поделать, необходимость. Необходимостью люди на Земле приноровились оправдывать любой поступок.