Сквозь ночь

Он поворачивается и уходит. Ширяев смотрит в его чуть сутулую шоферскую спину. Безладний, кашлянув, роняет:

— Шоферюги. Банда.

Обросшая щетиной щель кривится усмешкой. Зудящая ненависть к этому пудовому подбородку, кривой усмешке, равнодушным медвежьим глазкам вдруг охватывает Ширяева.

— Послушайте… — начинает он, но, не досказав, отворачивается и уходит — напрямик по вязко всхлипывающей грязи.

4

А Михаил Афанасьевич после разговора с парторгом возвращается домой в дурном настроении. В темных сенях, встрепенувшись, кудахчут куры. Лида и Лара, завидев его, вспрыгивают, повисают на рукавах.

— Ух вы, понёвы… — бормочет он, улыбаясь. — Ну ладно, раздеться дайте.

За ужином Надя — в который-то раз — затевает разговор насчет работы. В городе она работала монтером-электриком на заводе.

— Неужто здесь для меня дела не найдется?

— А хозяйничать я, что ль, буду? Ты как думаешь?

Надя молчит минутку, глядя, как он дохлебывает щи, и вдруг начинает плакать.

— Ну вот еще, этого не хватало… — Он со стуком отставляет тарелку. — Мало мне достается…

— Молока налить? — спрашивает Надя сквозь слезы.

Поужинав, он отстегивает крючок на брюках и проходит в другую комнату. Часы по-прежнему показывают разное: одни восемь, другие — восемь пятнадцать, третьи — половину девятого. Вздохнув и почесав в затылке, Михаил Афанасьевич снимает пупса-инвалида, лезет в сундук, достает плоскую шкатулку с инструментами.

Затем он долго сидит, склонясь над столом и зажав в глазу часовщичью лупу. На разостланной газете рассыпаны винтики, колесики, синие вороненые пружины… Часовое дело он любит чуть не сызмальства, а бывало, даже и подрабатывал при нужде. Только над этими колесиками и винтиками он отдыхает душой.

Наладив часы, он укладывается. Лида и Лара давно уже спят «валетом» в своей кроватке. Надя возится на кухне, гремит посудой.

Выпростав из-под одеяла розовые ступни, он берет с тумбочки толстую книгу «Исторический материализм» и, раскрыв ее на пятой странице, почти тотчас засыпает. Заглянув, Надя гасит свет. Вскоре и она укладывается, раздевшись в темноте.

Темно уж и в других домах на поселке. Только мастерская полыхает белыми вспышками сварки, да еще в доме главного агронома окна сочатся желтым: там хозяин — сутулый, утомительно вежливый — играет в шахматы с Ширяевым, живущим покуда у него на квартире.

Расставляя фигуры для новой партии, он усмехается — рассказывает, как Михаил Афанасьевич, побывав на ферме, сделал строгое замечание телятнице, — что ж это она, мол, позволяет новорожденному теленку сразу на ноги становиться? Так, представьте, и не понял, отчего все смеются вокруг.

— А мне, знаете, не смешно, — хмурится Ширяев.

— Тут, между прочим, плакать — тоже глаз не хватит. Еще не то услышите. Я уже за десять лет наслушался и насмотрелся.

Он осторожно берет длинными пальцами пешку и, подержав ее в воздухе, делает ход.

«Неужели и я так — через какие-нибудь десять лет?» — думает Ширяев, глядя исподлобья на желтое лицо, на мешки под темными усталыми глазами.

— Ваш ход, молодой человек, — напоминает хозяин.

— Посмотрим… — произносит задумчиво Ширяев, передвигая фигуру.

Так с этим «посмотрим», повторяемым на все лады, как это бывает при игре в шахматы, он ходит до тех пор, покуда хозяин, поглядев внимательно и в глубоком молчании на доску, не произносит:

— Пожалуй, партия ваша…

1954—1964

ГОСТЬ

— Батюшки, да это никак Андрюшин сынок!.. — Женщина всплеснула пухлыми руками.

Паренек, маленький, круглолицый, в стеганом ватнике и ушанке, шмыгнул покрасневшим от холода носом и поправил на плече мешок.

— Ах ты господи, — засуетилась женщина. — Заходи, заходи…

В комнате она снова всплеснула руками и заплакала, шумно сморкаясь. Затем прерывисто вздохнула и прошептала:

— Ну чисто Андрей. Как две капли… Ляля! — громко позвала она. — Поди-ка погляди, какой у нас гость!

Темноглазая девушка с двумя толстыми косами вошла из другой комнаты, держа в руке книжку.

— Это дяди Андрея покойного, — сказала женщина, и глаза ее снова намокли.

— Очень приятно. Ляля, — сказала девушка и протянула узкую теплую ладонь.

— Виктор, — сказал паренек и покраснел.

— Ну, раздевайся, — сказала женщина. — Вот гость-то какой! Надолго ты?

— Я еду на целину, — сказал паренек. — Мы тут эшелоном, до вечера стоять будем.

— Вот тебе раз! — проговорила женщина. — А ты, случаем, не утек из дому?

— Что вы, тетя, — сказал он и покраснел еще сильнее.

— А по правде?

Девушка прикусила губу и потупилась, чтобы не рассмеяться. Паренек нахмурился и пожал плечами. Женщина вздохнула.

— А мама как же? — спросила она.

— Ничего. Привет вам передавала…

Он порылся в своем мешке и вытащил обернутый в магазинную бумагу пакетик.

— Ну вот еще, — сказала женщина, — это зачем…

Она положила пакетик на стол, не разворачивая. На ощупь было похоже на чулки.

— Как же вы там живете? — спросила она.

— Ничего, живем помаленьку.

— Ну, раздевайся, я покушать соберу.

— Спасибо, — степенно ответил он. — Мы завтракали.

— Все равно раздевайся, — сказала она. — Скоро дядя придет, будем обедать. — И вышла.

— Раздевайтесь, пожалуйста, — сказала девушка. От неловкости она все время раскрывала и захлопывала книгу.

Он снял ватник. Ушанка у него свалилась с колен, он поспешно поднял ее.

— Давайте, — сказала девушка, — я повешу.

Она вышла из комнаты. Он пригладил торчащие на макушке волосы и огляделся. В квартире было чисто прибрано, не то что в их московской комнатенке. От его резиновых сапог на блестящий паркет натекла выпуклая темная лужица. Девушка вернулась и снова взялась за книгу…

— На целину, значит? — сказала она.

— Ага, — кивнул он, искоса глядя на лужицу.

Она помолчала, наморщив лоб. Он осторожно шмыгнул носом.

— Десятилетку окончили? — спросила она. Он отрицательно качнул головой.