Сладкая боль

Анна знала, как трудно Маркусу рассказывать. Он был гордым и замкнутым, и девушке льстило, что он доверял ей и говорил откровенно. Но она понимала, что выказать ужас или чрезмерную жалость — значит отпугнуть его. Тогда он замкнется и ничего больше не скажет. Маркус ненавидел лишние эмоции и терпеть не мог, когда его жалели. Анна старалась проявлять интерес и сочувствие, но только не любопытство или страх.

— Фиона мечтала, что однажды мама приедет за нами. Что на самом деле она копит деньги на дом, в котором мы будем жить. Я напоминал ей, что мама первая нас бросила. Когда Фионе напоминали, как все было на самом деле, она злилась и плакала, буквально до истерики, а потом приходила в ярость и говорила, что отравит бабушку. — Маркус улыбнулся и покачал головой. — Мы и правда развлекались этими фантазиями — представляли, что бабушка умерла и мы остались одни в доме. Не нужно ходить в школу, а на ужин можно есть шоколадное печенье. Как ни грустно, единственным нашим развлечением было придумывать страшные истории про бабушку. Честно говоря, она и правда походила на старую ведьму.

— Да уж, — Анна подавила дрожь.

— Знаешь, сейчас, когда я обо всем этом думаю, то понимаю, отчего она нас шпыняла. Оказаться в шестьдесят три года с двумя маленькими детьми на руках — небольшая радость. Я, в общем, уже забыл о своих обидах. Жизнь не стоит на месте. Я почти не вспоминаю о бабушке.

— А Фиона? — спросила Анна. — Она тоже?

— Нет. Она по-прежнему обижается, ты сама видела в субботу вечером. Прошлое не дает Фионе покоя, она даже не может об этом говорить. И не будет. Впрочем, неудивительно. Понимаешь, мне было гораздо легче. Я не особенно переживал, что у меня нет красивой одежды и новых игрушек. Мальчишки, в общем, не обращали внимания, что я носил дырявые ботинки, а по выходным ходил в школьных шортах. А девочки это замечали. Они вообще более жестоки. И по сравнению с Фионой у меня было еще одно преимущество. Старшая сестра. Она обо мне заботилась, и рядом с ней я чувствовал себя в безопасности. Но сама Фиона осталась без старших. Она страдала и дома, и в школе. Она так и не научилась никому доверять.

— Как грустно, — сказала Анна.

— Да, — согласился Маркус. — Я просто хотел тебе объяснить, чтобы ты поняла, почему так получилось в субботу. Сейчас Фионе стыдно, и она очень сожалеет.

Он вскинул руку, когда Анна начала возражать.

— Я думаю, будет гораздо лучше, если ты не станешь ей ничего говорить. Не подливай масла в огонь. Она скоро оправится. Давай просто забудем.

— Ну конечно, — согласилась Анна.

— Наверное, ты иногда удивляешься, что мы с Фионой проводим столько времени вместе?

— Нет, — Анна покачала головой. — Я даже не задумывалась.

Действительно, она слишком наслаждалась обществом друзей, чтобы задавать вопросы.

— Понимаешь, у нас с Фионой общее прошлое, до которого больше никому нет дела. Я до сих пор — единственный, кто по-настоящему понимает Фиону. Единственный, на кого она может положиться.

Маркус нахмурился.

— Не знаю, как бы мы жили друг без друга.

«На меня тоже можно положиться, — хотела сказать Анна. — На меня тоже!»

Но она промолчала. У нее было еще много времени, чтобы это доказать.

22

Ночью я сплю плохо. В кои-то веки ложусь до полуночи, но от каждого шума, треска и стона в доме вскакиваю в постели, с колотящимся сердцем. Я слишком взвинчен, чтобы заснуть, каждая клеточка настороже и готова среагировать. Я слышу в коридоре слабый повторяющийся стук, выпрыгиваю из-под одеяла и включаю свет, оборонительно сжав кулаки, — и обнаруживаю, что это жалюзи в ванной ударяются о подоконник от сквозняка. Примерно в два часа я сдаюсь, спускаюсь в гостиную и смотрю с середины какой-то иностранный детектив. От необходимости разбирать субтитры ломит глаза, и я задремываю, но в ужасе просыпаюсь, когда на экране кто-то стреляет.

Я возвращаюсь наверх и беспокойно ворочаюсь еще два-три часа, но засыпаю по-настоящему, лишь когда показывается солнце и уже не нужно бояться темноты. Я неохотно поднимаюсь без двадцати семь, когда срабатывает будильник.

Только ради Лиллы я готов пожертвовать сном и отправиться в город с утра пораньше. Абсолютно бессмысленное времяпрепровождение.

Я быстро, не присаживаясь, пью кофе на кухне и смотрю на небо, по которому движутся облака, складываясь в различные фигуры и образы. Я вспоминаю, как впервые мальчишкой летал на самолете и страшно разочаровался оттого, что облака таяли, когда самолет пролетал сквозь них. Вблизи они оказались ненастоящими.

На улице уже жарко и влажно — ощущение, что на меня набросили мокрое одеяло. Я прихожу на пристань на пять минут раньше и жду Лиллу, которая, что характерно, на пять минут опаздывает.

Я сотни раз ездил на пароме из Мэнли, но никогда еще — в утренний час пик. Удивительно, сколько людей стремится на паром, толкаясь и сбиваясь в плотную кучу. Мрачные лица, скучные деловые костюмы. Общая атмосфера угрюмой покорности напоминает мне, отчего я никогда не стремился к такому образу жизни.

— Такое ощущение, что мы телепортировались в Лондон, — говорю я Лилле, пока мы медленно движемся в толпе.

— Ты ведь никогда не бывал в Лондоне, придурок, — отвечает она. — Люди просто едут на работу, Тим. Это нормально. Рано или поздно человек должен повзрослеть и заняться настоящим делом.

— Подумаешь, — я жму плечами. Я не в настроении спорить о выборе профессии. Лилле хорошо говорить. Она-то всегда знала, что хочет заниматься искусством. В университете она изучала живопись. Пускай Лилла и не получила диплом, но все-таки нашла работу в антикварном салоне. Пока что она всего лишь секретарша, но Лилла очень амбициозна, и я верю ей, когда она заявляет, что непременно пробьется наверх. Она принадлежит к числу редких счастливчиков, которые твердо знают, чего хотят. Всем бы такую уверенность.

Мы заходим на паром, и она тащит меня вперед, на нос. Там менее людно — наверное, чересчур ветрено для офисного планктона. Мы стоим на самом лучшем месте, держась за поручни.

— Надеюсь, в проливе волны, — говорит Лилла. — Обожаю, когда паром кренится набок и люди пугаются.

Но море спокойно, и паром идет медленно и гладко. Я чувствую солнечное тепло на лице и на руках. От него слегка пощипывает кожу. День будет жаркий.

— Ты не рад? — Лилла улыбается.

— Мы просто едем на пароме, — говорю я, качая головой. Но на самом деле я рад. Мне всегда нравились ленивое движение парома и полчаса блаженного безделья, когда нужно только любоваться видами, маленькими лодочками и встречными паромами, которые возвращаются в Мэнли. Лилла машет каждой проплывающей мимо лодке, вскинув вверх обе руки, с огромной счастливой улыбкой на лице. Для человека, который любит притворяться хладнокровным и сдержанным, она слишком хорошо умеет вести себя как глупенькая девочка.

— Как дела дома? — спрашивает она.

— Ничего. Не считая всяких странностей.

— Странностей?

Лилла, как и следовало ожидать, заинтересована, глаза у нее расширяются. Она тащит меня к сиденью и требует:

— Рассказывай!

Я кое о чем умалчиваю — отчасти из смутного желания защитить Анну, отчасти оттого, что Лилла и так всегда получает желаемое. Но я рассказываю достаточно, чтобы объяснить свое беспокойство и смущение.

Я не говорю, что у Анны агорафобия, что у нее погибли родители. Не открываю того немногого, что известно о Бенджамене. Я рассказываю лишь часть истории — про человека, который наблюдал за мной ночью, про разгром на кухне, про поздний стук в дверь.