Сладкие весенние баккуроты. Великий понедельник

— Хорошо, пусть будет третья.

— Возьми, например, Иакова и Иоанна, братьев Зеведеевых, — продолжал Толмид. — В них уже давно поселилось желание быть ближе всего к Учителю. Учитель пошел им навстречу. Он взял их с собой, когда исцелил от смерти дочь Иаира. Он возвел их на гору Ермон, где, как ты помнишь, никто из нас, кроме Петра, не был и где произошло некое чудо, о котором они до сих пор не смеют рассказывать. Он дважды удовлетворил их желание. И что же? Своей славой они никак не могут насытиться, близостью к Нему никак не могут напиться. Им надо быть самыми первыми, чтобы даже Петр отошел в сторону.

— Ты имеешь в виду тот случай, который произошел вчера, нет, позавчера? Когда Саломия попросила Учителя, чтобы на Пиру ее сыновья сидели справа и слева от Иисуса?

— Не важно, кто просил. Я самой просьбы не слышал. Одни говорят, что братья просили, другие — что за них просила их мать. Не важно. Я видел глаза Иакова. В них были голод и жажда. И душа его страдала… Помнишь, у Проповедника: «Все труды человека — для тела его, а душа его не насыщается»? Так и ты, Филипп, давно уже говоришь о Красоте, но душа твоя этими разговорами никак не может насытиться.

Филипп нахмурился и посмотрел на собеседника если не с обидой, то с разочарованием. А Толмид продолжал:

— Ты можешь так привязаться к своей Красоте, так заболеть ею, что не сможешь от нее избавиться, когда вдруг увидишь, что Красота исчезла, пропала, словно мираж, а впереди тебя — только страдание, боль и унижение. И, испугавшись, отвернешься от Истины и останешься один в пустыне в обнимку со своей призрачной Красотой.

— Это невозможно, — радостно возразил Филипп. — Красота — она и есть Истина.

— Вот видишь, ты уже не в состоянии с ней расстаться. Потому что желание превратилось в болезнь, а болезнь стала грехом.

— Красота греховна? Стремление к Красоте — грех?! — еще радостнее воскликнул Филипп. — Ты думаешь, о чем говоришь?! Я, по крайней мере, ни разу не слышал, чтобы Учитель утверждал подобное.

— Всё может стать грехом, если желание будет слишком сильным, — невозмутимо отвечал Толмид.

— Всё? Даже любовь?!

— Я уже сказал: всё. Любовь — самый мучительный из грехов, если ты любишь то, что приковывает тебя к этому миру. От жадности, зависти, ненависти — от них намного легче избавиться, чем от призрачной любви.

— Призрачная любовь. Это надо будет запомнить. Это любопытно… Ты мне очень интересную мысль подарил. — До этого Филипп стоял, а теперь сел рядом с Толмидом, но не на колени, как тот, а поджав под себя ноги. — Ну, а дальше, как я помню, мы вступаем в царство третьей истины, которая гласит: чтобы избавиться от страданий, надо избавиться от желаний.

— Ты правильно помнишь, — сказал Толмид, глядя прямо перед собой и не обращая внимания на перемещения в пространстве своего собеседника.

— «И обратился я, чтобы внушить сердцу моему отречься от всего труда, которым я трудился под солнцем».

— Ты правильно цитируешь.

— Когда-то я тоже любил эту книгу, — грустно улыбнулся Филипп. — Я знал ее наизусть, как и ты. Но потом… Потом я из нее вырос.

— Я тоже вырос из нее.

— Я сказал «вырос» в значении «перерос», — уточнил Филипп. — А ты продолжаешь расти из Екклесиаста, как ветвистое дерево: из первой ветки растет вторая, из второй — третья… И вроде правильно всё растет. В мире нашем действительно много страданий и уродства, и происходят они главным образом от наших же собственных неправильных желаний, которые, да, очень скоро становятся болезнью и грехом… Всё правильно, друг мой. Но конечный вывод, третья твоя истина, вернее, третье правило — с ним я никак не могу согласиться. То есть логически всё верно, на практике же… Мы не можем отказаться от своих желаний, потому что все мы из желаний состоим. И мир весь состоит из желаний. Даже камень, если его поднять, а потом отпустить, обязательно упадет на землю. Потому что даже у камня есть желание — покоиться на чем-то твердом, а не висеть в воздухе… Понимаешь, отказаться от желаний — значит отказаться от самого себя.

— На самом деле нам не от чего отказываться, — сказал Толмид.

— То есть?

Толмид молчал и теперь смотрел на листья. Филипп тоже посмотрел на листья и увидел, что они шевелятся.

— Что значит «нам не от чего отказываться»? — повторил Филипп.

— Нельзя отказаться от того, чего нет… То, что ты называешь «нашим миром», на самом деле есть только обман, и можно сказать, что его нет вовсе.

Похоже, Филипп и с этой точкой зрения своего друга был знаком. Потому что он закивал головой; вернее, затряс тучным телом, так как шеи у него почти не было и, когда он хотел кивнуть головой, именно тело его кивало, и особенно выпирающий во все стороны живот. А возразил Филипп так, на всякий случай:

— И небо над нами тоже обман?

— В Законе написано, что небо есть «твердь небесная», — скучно и покорно начал отвечать Толмид. — Но разве оно похоже на твердь? Сколько раз люди поднимались в гору, но никакой тверди не видели… У нас горы низкие, хотя мы считаем их высокими. Но в Индии, говорят, есть очень высокие горы. И люди, которые поднимались на них, рассказывают, что, чем дальше восходишь, тем больше понимаешь, что небо — обман и нет никакой тверди…

Филипп сначала снисходительно улыбнулся, а потом откинулся назад, чтобы посмотреть на небо.

Там лунное золото уже успело соединиться с солнечной красной окалиной, и множество звезд появилось, похожих на сыпь или на осадок, за которым действительно меркло и исчезало небо.

— А твоя любимая смоковница тоже обман? — спросил Филипп, продолжая разглядывать небо.

— Конечно. Смотри, сколько на ней листьев. И ни одного плода. Я проверял — ни одного… И видишь, листья шевелятся, а ветра нет, — добавил Толмид.

Филипп посмотрел на дерево, и листья вдруг перестали шевелиться.

Филипп рассмеялся:

— Ты выбрал очень удачное время, чтобы рассуждать об иллюзорности мира. Надо отдать тебе должное.

— Мир всегда нас обманывает. В любое время суток, — сказал Толмид.

— А те смоковницы, которые растут при дороге. На них нет таких больших листьев. Но на некоторых из деревьев уже появились баккуроты… Они тоже — обман и призраки?

— А ты их видишь отсюда?

— Я видел их, когда искал тебя. Один баккурот я сорвал и попробовал. Сладкий. Весенний.

— То было в прошлом. А сейчас ты не видишь и не чувствуешь. Значит — обман, или сон, или может быть сном и обманом.

Филипп перестал улыбаться и серьезно посмотрел на собеседника:

— Вот это интересно. Нельзя ли поподробнее об этой теории?

— Теории бывают у философов. Ты философ — у тебя много теорий. А я человек простой. Я вижу и чувствую и только об этом говорю.

— Ну-ну. И что ты сейчас видишь и чувствуешь?

— Ты говоришь, что человек должен прежде всего познать самого себя, — сказал Толмид. — И вот я смотрю на себя и вижу, что наполовину я состою из воспоминаний: того, что я видел, слышал, чувствовал, о чем я думал. А на другую половину я состою из ожиданий: мы кончим говорить и пойдем в Вифанию, я расстелю свою циновку и засну, и мне будут сниться сны, а утром встанет солнце, Учитель позовет нас, и мы пойдем в Город. Ядумаю об этом, я вижу свою циновку, я ощущаю, какая она шершавая, я сны свои угадываю и даже нюхаю запахи утра… Наполовину, говорю тебе, я — в прошлом, а другой половиной — в будущем. Но прошлого ведь уже нет. А будущее еще не наступило. И где же я настоящий?