Сладкие весенние баккуроты. Великий понедельник

— Ну, это я слышал. Это, между прочим, известная философская теория, которая трактует…

— «Теория», «трактует», — перебил Толмид. — Ты знаешь ее. Потому что она понравилась тебе, ты ее взял и поселил внутрь себя. И кроме нее в тебе живут многие другие теории. Их выдумали другие люди, но ты их присвоил, и они теперь и тебя «трактуют», потому что ты из них состоишь. И так — все люди. Даже я, который пытается избавиться от чужого, как я могу прогнать из себя слова Учителя? Я не могу забыть слова Проповедника, которые словно сами по себе всплывают во мне, и я начинаю говорить его словами, жить его чувствами, видеть его глазами… Мать и отец научили меня говорить, учителя научили думать… А сам-то я где? Разве я придумал свой собственный язык? Нет, каждое слово во мне чужое. Я повторяю слова за другими людьми и обманываю себя, когда считаю их своими собственными. Но словами я выражаю свои мысли… Значит, и мыслей своих у меня нет и быть не может.

— Похоже на Платона. Он много писал о мнениях… Ты и Платона читал, Толмид?

— Платона я не читал. Мне и без Платона грустно заглядывать внутрь себя.

— Но чувства — твои! — воскликнул Филипп, протянул руку и принялся бережно гладить плечо друга. — Чувствуешь? Это твои ощущения и твои чувства.

— Чувства у людей постоянно меняются. Сейчас я чувствую одно, через мгновение — другое. Приходят и уходят. И сами по себе живут. Это — как ручей. Что-то всплывает, а что-то уходит на дно. Струи текут, но капель в них не видишь. Сидишь и смотришь, не в силах остановить… И кто умеет задержать радость? Кто способен утопить горе?.. И где в этом течении тысячи чувств истинный ты?

Филипп убрал руку и перестал гладить Толмида. А тот вдруг сказал:

— Помнишь, в Капернауме Учитель поставил перед нами сына Петра и сказал, что все мы должны уподобиться этому мальчику? А иначе, дескать, не видать нам Царства Небесного. И многие начали спорить о том, что Он имел в виду… А мне так кажется: в ребенке меньше обмана, потому что он не знает жизни, и ему труд нее обмануть других людей. В нем больше искренности, потому что к себе он относится несерьезно, самопознанием не занимается и, значит, себя не теряет. В ребенке больше радости, потому что нет в нем мудрости… В нем больше, чем в нас, чистоты, потому что он еще не успел так привязаться к себе и к своим желаниям, чтобы они стали болезнью и грехом… Дух у него нищий — поэтому он ближе к Небесному Царству. Сердце у него чистое — поэтому он лучше видит Бога… И конечно, нам надо брать с него пример. И, став как ребенок, увеличивать в себе искренность, радость и чистоту. Тогда с каждым днем мы будем всё больше и больше умаляться, пока наконец не достигнем своей первозданной чистоты, и радости, и искренности, которые действительно были в нас тогда, когда мы еще не родились, не появились еще в этом злом и лживом мире.

Сказав это, Толмид повернулся к Филиппу. И видимо, что-то поменялось в освещении, потому что лицо его уже не казалось стертым: ожили черты его, во взгляде появился торжествующий блеск, а над переносицей между бровями вдруг выступило небольшое, но яркое родимое пятно.

Филипп вскочил — довольно ловко и быстро при своей грузности. Он сделал несколько шагов в сторону, туда, где чернели кусты и светилась дорога, затем вернулся, взмахнул короткими руками, с шумом соединил ладони, переплел пальцы и, тряся перед собой этим сдвоенным кулаком, заговорил возбужденно:

— Мы не раз говорили об этом. Ты знаешь, я никогда не соглашался с тобой. Но мне было трудно тебе возражать, потому что ты… ты мудрый человек, Толмид. Но сегодня мне многое открылось. И некоторое твои тезисы позволили мне увидеть то, что я до этого не видел… В общем, прошу тебя: выслушай меня и не перебивай, потому что иначе я собьюсь и утрачу последовательность… Ведь всё это пока, так сказать, черновой вариант. То есть могут быть некоторые неточности, несоответствия. Я потом их уберу и исправлю…

Сделав очередной оборот, выпуклые влажные глаза Филиппа наткнулись на Толмида и испуганно остановились.

— Ты просил меня не перебивать. Я слушаю и молчу, — сказал Толмид.

— Понимаешь, я согласен с тобой! — выкрикнул Филипп и почти шепотом повторил: — Я с тобой согласен… Мир, в котором мы с тобой живем, действительно обманчив, он в каком-то смысле призрачен, он бывает жестоким, и в нем очень много страдания. Но тут очень важно понять: почему и в каком смысле. Да, мир наш обманчив, но это — не чистый обман, а скорее маленькая и частичная правда. Да, он уродлив, но это не абсолютное уродство, а утраченная красота. В нем не столько зла, сколько мало добра. Он, может быть, и страдает, но не потому, что он есть одно страдание, а потому, что в нем уменьшилась радость. Греки это движение называют «катабасис», что обычно переводится как «нисхождение». Но мне больше нравится «убывание». Да, да — разделение и убывание… И вот, смотри, как это происходит.

С этими словами Филипп снова опустился на землю рядом с Толмидом, нервно отбросил несколько камней, с силой разгладил поверхность, взял в руки веточку и аккуратно принялся чертить на песке какие-то круги.

Было достаточно светло, для того чтобы Толмид мог разглядеть его рисунки. Но Толмид смотрел на Филиппа. А Филипп начал излагать свою теорию.

— В Книге Бытия, как ты знаешь, описаны шесть дней творения. Но до этих шести дней были еще два. Вернее, это были не дни, а то, что было до этих шести дней и до начала всякого времени, до начала самого Начала. Помнишь? «В начале сотворил Бог…» И вот, до этого Начала существовало нечто, которое некоторые философы называют Плеромой, то есть Полнотой. И я это так же буду называть, хотя никакое название тут не годится. Ибо ты прав, Толмид: все наши слова — лишь призраки истинной мысли. Перед лицом Плеромы призраки тем более беспомощны. Но у нас с тобой кроме этих слов-призраков больше нет ничего в запасе. А потому позволь мне Это называть Плеромой.

Плерома — это не Бог, потому что она выше и совершеннее Бога. Но мы можем назвать Ее Богом, потому что выше и совершеннее Бога мы ничего не можем себе представить.

У Плеромы не было царства, ибо то, что пребывает в своей полноте, ни в каком царстве, понятное дело, не нуждается.

В Плероме соединялись друг с другом четыре первоначала, которыми всё исчерпывается, а именно: Знание, Благо, Свет и Красота. Они соединены были предвечно и неразделимо, так что мы не можем говорить о каком-то предшествующем их соединении и, строго говоря, даже первоначалами называть их не можем, потому что это была единая, четырехликая Суть, существовавшая до всякого начала.

Она имела соответственно четыре свойства, которые можно назвать истинным умом, истинным духом, истинной душой и истинным телом. Но свойства эти выступали вместе, а потому будет правильнее говорить о едином свойстве Плеромы.

Так было до Начала. А когда наступило Начало, началось разделение и убывание. Некоторые называют это эманацией. Но мне кажется, не так уж важно, как мы называем то, что никаким названиям не поддается. Важно, что именно выделялось и что претерпевало убывание.

Первым из Плеромы выделилось Знание. Как это произошло, я не могу объяснить. Но некоторые намеки на это нам дает та же Книга Бытия, когда повествует о Еве. Как Ева произошла от Адама, так и Знание, возможно, выделилось из Плеромы и стало называться Мудростью, или Софией по-гречески. Но, боже упаси, нельзя путать Софию с той Евой, от которой мы все телесно произошли и до которой еще длинный путь в мировом Нисхождении!.. Стало быть, София выделилась и образовала то, что некоторые называют Эоном. И так возник Первый Эон. И Мудрость-София отныне стала пребывать отдельно от Блага, Света и Красоты.

Последние, однако, не утратили своей связи и стали Богом. Некоторые философы называют Его Первым Архонтом. Иудеи, насколько я понимаю, называют Элохимом. Можно и Зевсом Его назвать, как делают иные эллины, но это конечно же совершенно особый Зевс — нерожденный, Вечный, Всесильный, Вездесущий. Бог этот так велик, что мы никогда не найдем для него имели. И может быть, правильно поступили иудеи, что дали Ему имя во множественном числе — ведь когда-то «Элохим» означало «боги». Но Бог этот един, и у Него три лика.