Сладость горького миндаля

Чарльз растерянно молчал. Мысль о том, что сегодня у него в руках будут двести фунтов, изумила его, но это изумление меркло по сравнению с предложением епископа. Он ещё в храме понял: Корнтуэйт подозревает, что в смерти Мартина Бреннана далеко не всё чисто. Но почему, если у Корнтуэйта есть подозрения, он не поделится ими с полицией? И если полиция ничего не нашла, что сможет он?

Однако возражать епископу Донован не хотел, ибо вся его душа пришла в смятение. Он хотел войти в этот дом. Чарльз почти угадал и то, почему Роберт Корнтуэйт решил дать это странное поручение именно ему: наблюдательный епископ, безусловно, заметил очарованность Донована мёртвым ликом и решил, что тот не откажется. И умный искуситель не ошибся: хорошо зная, что такое искушение, этот соблазн Чарльз отторгнуть не мог и не хотел.

Было и ещё одно соображение, куда менее значимое, но и оно повлияло на Донована. Он был совсем одинок в этом городе, и возможность завести хоть какие-то новые знакомства среди своего круга, иметь возможность перекинуться с кем-то словом, хоть изредка прийти куда-то с визитом - тоже была важна.

Роберт Корнтуэйт оказался человеком дела: через час деньги были выплачены, комнаты предоставлены в полное распоряжение Донована, выбраны наброски для двух витражей. Чарльзу понравились его новые комнаты - уютные, чисто убранные и имевшие отдельный вход со двора. Он мог возвращаться в любое время, никого в доме не беспокоя. Мастерская же при церкви была неплохо оснащена запасами цветного стекла и олова, на стенах аккуратно крепились инструменты: стеклорезы с латунными рукоятками, щипцы для разлома стекла и ножницы по металлу, на полках золотилась фолия, медная патина, блестели маленькие гвозди. Чарльзу осталось только помянуть добрым словом своего предшественника.

Донован снова встретился со своим попутчиком мистером Бродбентом, который хоть и весьма удивился, снова увидев художника, но узнав, что тот хочет хранить в его банке пару сотен фунтов, посмотрел на него совсем другими глазами, не стал читать ему проповеди и учить жить, но любезно заверил нового клиента в надёжности своего банка.

Чарльз не смог устоять и ещё перед одним искушением: вечером того же дня он заказал себе у лучшего портного города с Сент-Джеймс-стрит новый сюртук и фрак, купил шляпу, несколько рубашек, две пары ботинок и часы, которых так не доставало. Это было транжирством, но Донован оправдывал своё мотовство тем, что слишком обносился за последний год, к тому же, если уж ему предстояло выйти в свет, то вовсе не хотелось выглядеть "бедным родственником" епископа.

В писчебумажном магазине Брука на Грин-лейн Донован купил большую пачку бумаги. Закусив в небольшой харчевне на Тудор-стрит, он, расположившись в новом жилище, торопливо разложил по полкам шкафа покупки и вещи, и весь вечер снова рисовал чарующий мёртвый лик, удивляясь тому, что лицо всякий раз, сохраняя безупречное сходство с оригиналом, выходило по-новому, точно открывая ему нрав умершего. Стоило чуть усугубить тени у висков - лицо обретало задумчивость, если Чарльз смягчал очертания лица, затушёвывая в технике sfumato резкие зигзаги теней, - лицо застывало, становилось сонно-умиротворённым, а изображение в технике chiaroscuro, в резком противопоставлении света и тени, как на файюмских портретах, сообщало мёртвому лику что-то порочное.

Утро и весь следующий день Чарльз провёл в мастерской, занимаясь витражами. В ушах его в такие часы обычно звучала музыка: сам он помнил, как в детстве звуки органа в храме соединялись с колебаниями воздуха и светом, струящимся сквозь цветные стекла витражей, в великую симфонию духа Жаль, старинная витражная технология утрачена. Но сам он не подражал средневековым подлинникам, а использовал новые приёмы росписи, игнорировавшей деление окна перемычками переплёта и отказавшейся от свинцовых швов.

Сейчас он работал по уже готовым эскизам, но то и дело ловил себя на странном волнении: не на приподнятом ликовании мастера при удачном воплощении замысла на холсте, и не на вдохновенном порыве, ибо витражная работа его не требовала. Нет, он волновался в нетерпеливом ожидании визита к Бреннанам, понял он.

Но почему? Что может ждать его в доме покойного? Почему он беспокоится?

В мастерскую заглянул Джон Райт, пожилой причётник храма, и с интересом начал наблюдать за работой приглашённого епископом художника. Корнтуэйт познакомил их ещё накануне. Старик походил на отца Дюрера, запечатлённого им на портрете: твёрдый взгляд из-под красноватых век, жёсткий разрез безгубого рта, краснота на кончике толстого носа. В глазах старика производство витражей было почти таинством, но этот Донован гордецом вроде не был: охотно объяснял непонятное, рассказал о формуле, по которой рассчитывается суммарный вес витража, растолковал, что определить истинную окраску цветного стекла можно только при полуденном освещении.

Неожиданно художник оторвался от работы и спросил старика:

– А вы ведь местный, Джон?

Старик кивнул. Он родился в Шеффилде, работал на угольной шахте Нанэри, а теперь ушёл на покой, пояснил он.

– А вы знали покойного мистера Бреннана? Когда я приехал, его как раз отпевали.

Лицо Райта не изменило своего безмятежного выражения. Было ясно, что безвременная смерть молодого джентльмена для него - скорее повод для разговора, чем для скорби.

– Ну, сказать, чтоб знал - нет того. Он - джентльмен, а я кто?

– А семья его известна в городе?

– Бреннаны? Да, семейство почтенное, - в голосе причётника, размеренном и неторопливом, не было и следа волнения. Донован узнал, что Бреннаны щедро жертвуют на храм, а миссис Бреннан входит в совет попечителей госпиталя Шрусбери, того, что построен на средства его сиятельства Гилберта Хэдфилда ещё в 1627 году.
– Миссис Бреннан в родстве с Хэдфилдами, - пояснил Райт.

Донован продолжал работать, одновременно обдумывая сказанное, а Райт спокойно продолжил:

– Уважаемые люди, а если вы что слыхали стороной о мистере Патрике, мол, место ему в Мидлвуде, думаю, вздор это все, обычные сплетни.

Чарльз не понял сказанного и недоуменно спросил, о каком Мидлвуде идёт речь? Что это?

Старик нахмурился, но брови его тут же и разошлись. Он махнул рукой и кивнул.

– Я и забыл. Вы ж не из этих мест... епископ Корнтуэйт сказал, из самого Лондона. Мидлвуд - это лечебница в пригороде между Мидлвудом и парком Уодсли, к северу-западу от города. Для душевнобольных.

Донован чувствовал, что старик ждёт вопроса, но понимал, что спрашивать о чём-либо рискованно. Его молчание пришлось Райту по душе: он подумал, что художник - человек приличный, не суёт нос, куда не нужно. Истинный джентльмен, стало быть. Донован тем временем, чтобы скрыть замешательство, начал дублировать эскиз будущего витража в натуральную величину на картоне. Теперь, объяснил он старику, нужно нанести на матрицу линии эскиза и начать нарезку стекла на отдельные фрагменты.

– Мистер Донован?
– негромкий женский голос раздался из-за полуоткрытой двери, и в мастерскую, к изумлению Донована, заглянула женщина с портрета Франса Халса: со сложенными на обширном животе руками, с округлым приятным лицом, дополненным, правда, лишним подбородком. Райт, вспомнив о вечерней службе, поспешил уйти.
– Я - Мэри Голди, кухарка, - представилась женщина, - его преосвященство распорядился, чтобы вам обед в четыре подавали, так я спросить, вам сюда приносить или в комнаты ваши?

Щедрость епископа Корнтуэйта начала даже настораживать Донована. Он рассчитывал на небольшой аванс, но то, что получит оплату вперёд, бесплатную квартиру, да ещё и стол, - превосходило все его ожидания. Он действительно почувствовал голод и решил, что на сегодня достаточно, и миссис Голди принесла ему обед в комнаты.

Не менее приятным сюрпризом была и стряпня кухарки, всё было отменно приготовлено, а кое-что порадовало Донована и того больше: миссис Голди не умела молчать, и стоило задать ей вопрос, начинала говорить без умолку. За четверть часа Донован узнал больше, чем за полдня, проведённых с Райтом.