Сладость горького миндаля

Донован задумался. Да, модели обычно разговорчивы: людям скучно сидеть без движения. Глупо думать, конечно, что ему доверят сердечные тайны, но возможностей для наблюдения будет с избытком.

Чарльз кивнул, однако успокоился не до конца. Что-то подспудно угнетало его - и наконец проступило.

– Скажите, ваше преосвященство, есть ли что-то, чего вы мне не сказали?
– Чарльз посмотрел на Корнтуэйта прямо, не отводя глаз. Донован понимал, что епископ умолчал о многом - понимал, помня то гневное выражение, что появилось у него на лице, когда они стояли на хорах в храме.

Корнтуэйт вздохнул.

– Да, но не просите сказать вам об этом. Печать молчания.
– Донован закусил губу, поняв, что кто-то из семьи исповедался Корнтуэйту. Епископ же медленно проговорил, обдумывая каждое слово, - но мне не было ничего сообщено об убийствах. Просто сказанное породило некие подозрения. Догадки. Я сделал вывод, что в доме моего друга далеко не всё благополучно. Не просите сказать больше, - с неожиданной мольбой обратился Корнтуэйт к Доновану, - я и так наговорил лишнего. Мне, по сути, рассказали о случайно увиденном, но, может быть, неверно понятом или криво истолкованном. При этом...

– лицо его исказилось, - мне могли и налгать.

– На исповеди?

Епископ усмехнулся, пожал плечами и пояснил:

– Так ведь самая частая ложь - недоговорённость. Ложь не всегда откровенна и честна в искажении факта, чаще она - просто умолчание людей, скрывающих пугающие подробности. Умолчание - подлость.

– Но разве в умолчании совсем нет милосердия?
– смутился Чарльз.
– Ведь осознание правды вынуждает зачастую принимать роковые решения. Не каждый человек готов к грузу правды, поэтому...

– Поэтому многие и не копаются в поисках истины, а подсознательно её боятся, - жёстко усмехнулся Корнтуэйт, - но иногда, вы правы, мы молчим не из лживости, а лишь понимая, что бремя правды может оказаться собеседнику не по плечу. Но есть и иное. Многие предпочитают воспользоваться умолчанием потому, что его не уличат во лжи и не смогут "схватить за руку", да и лжеца гораздо меньше мучает вина за содеянное. Он может оправдаться перед собой, что сам ничего не знал, был в неведении. Или забыл всё, разумеется, по недоразумению.

– Так вы полагаете, что от вас что-то скрыли?

– Я скорее понял, что именно от меня хотят скрыть, - устало проговорил епископ, - и... испугался. Но я стар и опытен. А опытная старость хоть и умней молодой неискушённости, но ошибаться может тоже, мистер Донован, и притом - сокрушительно.

Донован понял, что дальше говорить об этом неразумно, и сменил тему.

– Вы сказали, что у покойного Уильяма были черты отца и матери. И Патрик... вы назвали его характер сложным. Почему?

Корнтуэйт откинулся в кресле и посмотрел в потолок.

– Патрик...
– он тяжело вздохнул, - я никогда не понимал его. Он не всегда держит себя в руках, бывают дурные приступы гнева, почти ярости. Один раз я был тому свидетелем. В местных пабах у него реноме не совсем нормального. Ему нельзя пить. Как назло, он из тех упрямцев, которые склоны доказывать всем, что они умеют то, чего не умеют. Он, однако, вовсе не дурак, но в этой семейке простецов нет, имейте это в виду.

Теперь смутился Чарльз.

– Я не понял вас. Вы полагаете, что Бреннаны все лжецы?

Епископ снова усмехнулся.

– Не более чем все остальные. Но есть одно обстоятельство, - епископ помедлил, обдумывая то, что собирался сказать, потом продолжил, - дело в том, что всем нам необходимо скрывать душевные переживания. И чем сильнее нахлынувшие чувства, тем сложнее это сделать. Одно дело скрыть беспокойство, и совсем другое - ужас. И часто, желая утаить истинные эмоции, лжецы имитируют другие. Наиболее преуспели в этом профессиональные актёры. Если мы хотим скрыть, что дрожат руки, можно сжать их в кулак или скрестить на груди, главное, не оставлять их на виду. Если мы хотим скрыть испуг, который выдаёт нас подрагивающими губами, мы можем начать их покусывать. Но сложно сохранить лицо безучастным, а руки неподвижными, когда в душе бушует страсть. Так вот... Бреннаны, когда злятся, всегда улыбаются. И это пугает меня больше, чем всё остальное.

– А Уильям и Мартин были такими же?

– Нет. Уильям ничего не умел скрывать. Был честен - в эмоциях. Как и Патрик. Мартин же откровенным быть не умел.

– А Райан?

Епископ вздохнул.

– Я назвал Патрика сложным человеком. Я и Райана не назвал бы простым, я, скорее, никогда не замечал его игры. Стало быть, он или очень умелый актёр или тоже честен, но первое неимоверно усложняет натуру, а второе - упрощает.

– Но он - старший, вы должны знать его лучше других.

– Его воспитывали как хозяина имения и старшего в семье. Он вдумчив, умён, практичен и умеет быстро принимать решения.

– А что представляют собой Ревеллы и Хэдфилды?

Епископ покачал головой.

– Я не знаю. Я никогда не гостил в доме во время их визитов. Не знаю даже, были ли эти визиты раньше. Присмотритесь сами. Но у меня ощущение, что с недавних пор в семействе поселился дьявол, и не исключено, что он пришлый.

Донован видел, что его собеседник утомлён и страдает. Он не стал ни о чём больше спрашивать, хоть получил ответы далеко не на все свои вопросы, да и то, что узнал, только породило новые недоумения.

Глава 4. Кэндлвик-хаус.

Относительно родственников можно сказать

много ... и сказать надо,

потому что напечатать этого нельзя.

А. Эйнштейн.

Трёхэтажный особняк семейства Бреннан, построенный в 1742 году и запечатлевший эту дату на фронтоне, был возведён из тёсаного камня и рустованного известняка в георгианском стиле. К нему примыкала часовня в западном крыле, и Донован понял, что здание перестроено из старого замка. Он оглядел центральный фасад с дорическими колоннами и выступающий карниз, над которым располагалось окно в стиле Палладио, обрамлённое изящной балюстрадой. По всему периметру шли узкие и высокие окна, увенчанные фронтонами. Крыльцо декорировали старинными фонарями. Везде царил дух роскоши, лишённой помпезности, и богатства без глупых причуд.

Также на фронтоне выделялись тёмные буквы "Candlewick-house". "Что это значит? "Свечной городок", - удивился про себя Чарльз, или "candle wick" - "свечной фитиль"? Старая башня рядом и впрямь напоминала свечу.

Роберт Корнтуэйт и Чарльз Донован переступили порог дома в половине четвёртого и оказались единственными визитёрами. В гостиной были спущены шторы и горели лампы, несмотря на то, что за окном было ещё светло. Их встретила хозяйка поместья, миссис Эмили Бреннан, поднявшаяся навстречу гостям из глубокого кресла.