След Кенгуру

Так или иначе, но каждую свою «новую жизнь» мы начинаем исключительно по понедельникам. Возможно, тут и скрыта причина ее недолгого и обычно бесславного воцарения. Чем же наши проверенные, добротно скроенные и вдоль-поперек изученные «старые» жизни так не угодили этому непростому дню? Точно не скажу, но могу поделиться гипотезой. На мой взгляд, «новая» жизнь подсознательно рассчитана только на будние дни, дней на пять, не больше. Если замешкаться и начать ее, к примеру, со вторника, то вполне вероятно, что придется обрывать жизнь недожитой. И вполне возможно, что в самом расцвете. Иначе что же получится: на выходные у всех рыбалка, пиво, футбол, шашлыки, танцульки, девчонки, а ты в трудах и заботах, тобою же выдуманных, попросту говоря – совершенно не у дел. Мыслимо ли такое? Конечно же, нет.

В общем, прозевал понедельник – жди следующего, уповая на то, что опять прозеваешь. Неплохую, к слову сказать, жизнь можно прожить. И будет, что вспомнить.

В один из таких дней – помоек

В один из таких дней – помоек, подернутом патиной, в далеких шестидесятых прошлого века, что кажутся нам, кому ныне к шестидесяти, сплошь беззаботными и потому бесконечно счастливыми, сотканными из выдумок и открытий, шестиклассник Антошка Кирсанов распахнул глаза, получил в них мгновенно тяжелый удар от солнца, моргнул и покосился на покрытый стариковскими желтыми пятнами циферблат будильника.

«Еще две минуты до начала постылой понедельничной жизни», – расшифровал он послание, зашифрованное в цифрах и стрелках.

С ним всегда было так, сколько себя помнил: просыпался не по будильнику, а от необъяснимого внутреннего толчка, бессовестно и беспощадно вышвыривавшего из снов. Завидный дар. Жаль, нельзя было выменять за него одно-два сочинения без ошибок и хоть мало-мальские способности к математике. Впрочем, «способности», по Антону Кирсанову, чтобы всем все сразу было понятно, это «маза», она же «пруха», когда ничего не нужно делать, и домашние задания тоже, их – в первую очередь. Просто ходишь себе в школу, получаешь пятерки – и все. Поразительно привлекательное толкование, очень добротное, мне в шестом классе такие не удавались. И уж поистине гениальной задумкой был пункт раздачи оценок «способным» прямо в школьном фойе. А когда тепло, то и на улице, прямо у входа, под деревьями, чтобы ни минуты лишней на школу не тратить. Стол со стулом на улицу вынести, и. «Фамилия? Получи «пять»! Свободен! Следующий!»

Увы, но и мой образовательный марафон, равно как и школьные годы Антона Кирсанова, обошелся без «мазы». Хуже того, в третьем классе детское скудоумие подтолкнуло меня совершить акт человеколюбия и выручить предков, спасти от позора на грядущем классном собрании. В роковой день я битком набил школьные унитазы обнаруженным на соседней стройке карбидом. За это на оставшиеся семь лет был негласно «поражен в правах» и страдал от учительского произвола вплоть до самого выпускного. Кстати, карбид сработал по назначению, школу закрыли на целых четыре дня. Но и собрание состоялось – на пятый. Тему его подправили и начали сразу с меня. Оказалось, учителя все такие обидчивые! «Вони» от них было больше, чем от карбида, а уж он-то по этой части не подвел; надежный продукт. Случись какая потребность сегодня, право слово, не знал бы, чем и заменить его. Внук в этом деле тоже оказался беспомощным, не помощник. Его друзья – тоже. Удивляюсь: у них что, в школе проблем нет? Если ждете, что выскажусь по поводу подрастающего поколения, то считайте, что уже высказался.

В то утро маленького Кирсанова осенило: вот он, самый что ни на есть подходящий день, чтобы начать становиться лучше, пробовать подтянуться до родительских представлений о сыне, за которого «хотя бы не стыдно». К этим словам мама Антона Светлана Васильевна наставительно добавляла: «Это программа минимум-миниморум!» Мама вообще любила совестить сына бесконечными «хотя бы»: «ведро хотя бы вынес», «в магазин хотя бы сходил». Отец, если был в настроении, поддразнивал его «стариком ХотЯбычем». Что касается «минимума-миниморума», то смысл этого выражения Антон понимал так – «меньше некуда», это как обменять стащенные у отца четыре сигареты с фильтром на одну единственную рябую свинцовую биту, выплавленную в алюминиевой ложке. Притом, что при умении и удаче хорошей битой можно было за неделю игры рубль выбить. Ну, скажем, теоретически. Хотя Антону и на практике пару раз удавалось.

Навряд ли такой пример, пусть и жизненный, пришелся бы по душе маме Антона. Впрочем, кто знает, если рубль в неделю, пусть даже теоретически.

Решение начать новую жизнь родилось, вызрело и свалилось в лодочкой сложенные ладони Антона незадолго до звонка будильника, больше напоминавшего песню дятла – колокол изнутри обклеили изолентой в три слоя, а раньше он полдома будил; сильная вещь. Дальше требовалось безотлагательно определиться с масштабом предстоящих перемен и перечнем граждан, которые должны все это заметить и радовать взрослых Кирсановых неподдельными восторгами: «Какой хороший у вас мальчик, везет же! Только завидовать остается.» Размечтался и чуть было свою очередь в ванную не прозевал.

– Ну иду, иду уже, – промямлил Антон заглянувшей в спальню бабуле, выпрастывая ноги из под одеяла: «Тьфу ты, опять с левой.»

Обычное начало для понедельника.

Задача поменять вообще весь уклад своей мальчуковой жизни у Антона разместилась где-то рядом с мечтою о жабрах человека-амфибии и бурке Чапая, то есть сразу и безоговорочно была отнесена к несбыточным. Разумнее всего, да и куда проще ему представлялось начать с обновления той части жизни, что протекала в пределах его подъезда и прежде всего – на кирсановском этаже. То есть. все такое важное, серьезное и ответственное – так выходило – затевалось ради жильцов двух соседних квартир – старперов и не очень старперов в надежде сподвигнуть их на восхваление «хорошего мальчика» в разговоре с родителями Антона. Вот же печаль! Вообще-то Антон справедливо предполагал, что задача добиться признания именно от соседей превращает мечту обрести жабры в сущий пустяк, просто надо как следует захотеть.

Из-под соседских дверей вечно несло чем-то прокисшим и одновременно прогорклым. Антон подозревал, что так воняет кошачья моча. Санька с третьего этажа спорил, что нет, у кошачьей мочи другой запах. У Саньки, к слову сказать, кошка была ярко-рыжей, а у соседей их было пять на две квартиры, и все как одна серые с черным и белым. В этом различии и крылась природа Санькиного заблуждения. «Неправильно как-то Санька кошачьи ссаки нюхает», – подозревал Антон.

А рыжие в самом деле пахнут особенно

А рыжие в самом деле пахнут особенно. Не как все остальные звери и люди – не рыжие. В этом Антон был глубоко убежден. Этот запах его манил, околдовывал. Только рыжая Санькина кошка отчего-то нисколечки не будила в Антоне высоких романтических чувств. Он часто поднимался домой от соседа с расцарапанными руками и иначе как «дрянью» животное не называл. Но с другой стороны посмотреть, как это может быть связано с запахом, цветом? Характер у кошки дурной, вот и все.

Всю прошлую четверть он просидел за одной партой с рыжей- прерыжей Ленкой Агаповой. Даже при легкой температуре и в тяжелых соплях, имея железные основания проваляться законных три дня дома с «О.Р.З.», наплевав на учебники, а вдобавок последующие две недели отлынивать от физкультуры, Антон доходягой тащился в школу. Если заболевала Агапова – наверняка, сам невольно и поспособствовал, – места себе не находил, елозил, маясь один за полупустой партой, являя собой привлекательную мишень для педагогов-вредителей. Те азартно долбили по этой мишени, аки японцы по героическому бронепалубному крейсеру «Варяг» в бою у корейского порта Чемульпо, и Антон раз за разом повторял исторический «маневр» с затоплением – открывал кингстоны и шел на дно. В отличие от «Варяга», он и не пытался отстреливаться, нечем было.

Он и сейчас сидел бы, как прежде, рядом с Агаповой, но классная руководительница, зараза такая, взяла и переместила его на первую парту – вроде как невнимателен на уроках. Ко всему вдобавок еще и другим учителям нажаловалась. Отвратная баба. Антон прикинул, что надо бы ей кнопку на стул подложить. У него была на примете одна такая, больше напоминавшая обивочный гвоздь. Не исключено, что изначально это и был гвоздь, но укороченный за какую-то гвоздевую провинность, немилосердно разжалованный в кнопки, пусть и не совсем в рядовые, однако назад, в гвозди, путь ему был закрыт навсегда, сколько ни выслуживайся. Как с кастрацией. Замечу, что доподлинный смысл этого слова в столь юные годы не был еще Антону известен, хотя слышать он его мог, даже наверняка слышал: обитательницы дворовых скамеек нередко употребляли его в связи с именем итальянского мальчика-гения Робертино Лоретти, не веря в естественную природу его дара. Никому из них, глумливых, и в голову не пришло покаяться, когда выяснилось, что напраслину на мальца возводили.

За кнопку-гвоздь просили фантик от заграничной жвачки. Иностранное подданство бумаженции и на первый взгляд, и на двадцатый было недоказуемо, но факт рождения на чужбине бережно сохранялся в памяти тех, кому привалило счастье узреть ее до того, как оказалась она залапанной и истертой до неразличимости изображения и надписей. Гарантов оригинальности бумажного лоскута, не считая Антона, числилось трое. Они по первому зову могли засвидетельствовать происхождение раритета, поэтому фантик все еще был в цене. Раньше Антон засомневался бы в справедливости такой мены, виданное ли дело – фантик на кнопку? Но теперь на справедливость ему было плевать.