След рыси
Шрифт:
Витька на минуту отвлекся, прислушался к тряскому траканью машины…
«Зажигание барахлит вроде… А-а… Тянет, и ладно… Распаяется, на ремонт встану. Чего его беречь, когда никто не берегет. Ванька Смолин вон за водкой в Крутую кажный день гоняет, на обед приедет и двигатель не глушит, так и стоит его керосинка часа два, коптит небо… Мать даже ругается… Надоел… В город, в город надо… Чо тут? В совхозе… Конечно, и в городе не сразу тебе квартиру. Уметь надо… Бабу найти. Нашел бабу с хатой — вся любовь… Хоть старуху пока, лег тридцати. А можно и девку. Повезет дак… А чо? Город большой — баб, как куриц в курятнике… Прибарахлиться надо: куртку новую… Лепень… Штаны в полоску. Бабы любят, когда приодет… Деньги бы еще надо… Мать получку забирает. Не заберет — пропью. Чо схалтуришь — тоже в пропой… Пить, однако, бы бросить… Уж зарекался… Сколь раз… День-два держусь… А там ребята… Не откажешься. А попало под это дело — и все… Лесу бы этого надергать поболе? Опять куда?.. Деревня, считай, вся понахватала. Эти вон в лучшем случае на дрова за бутылку пойдут… Не строится счас никто… Дачникам разве, в Крутую,
Трактор влетел в размятую, разжульканную такими же машинами водомоину, наклонился, пробуксовал, осел до осей и умолк.
Витька вылез из маленькой несерьезной кабины, походил, попинал в завязнувший скат. Закурил. Отвязывать жесткие тросы с бревнами ему не хотелось. Походил, поругался.
— Ничего… Счас кто-нибудь из своих подгонит — дернет…
И уже спокойно вернулся в кабину, достал магнитофон, включил любовно, тряхнул крашенными в желто-гнедой цвет волосами, уселся курить, слушать на бревна…
А-ы-ы, хау-ю дра-ды ды-ды-ды.
А-ы-ы-ы, хау-ю дра-ды ды-ды-ды… — надрывался из магнитофона гнусавый саксонский лай.
К вечеру вырубка опустела.
Под закатным, охлажденным солнцем сновали по ней лишь разбуженные взворошенные муравьи. Муравьи сталкивались на своих дорожках, кипели у разоренных, лишенных прикрытия муравьищ, без пути тащили куда-то хвоинку, то раздавленного товарища, оступались и сваливались в тракторные рытвины, взбирались на пни и ощупывали головы лапками…
IV. Аукцион
Обеспечьте 10 процентов, и капитал согласен на всякое применение, при 20 процентах он становится оживленным, при 50 процентах положительно готов сломать себе голову, при 100 процентах он попирает все человеческие законы.
Аверелли с неторопливым достоинством прогуливался перед подъездом «Астории», ждал жену. Смотреть на чужую гостиничную жизнь ему никогда не надоедало, тем более что сейчас позволяло время, и Аверелли смотрел, как одно за другим подкатывают к бровке бесконечные такси, из них выбираются мужчины и дамы, многие, если не все, иностранцы, судя по одежде и говору, но манере держаться и жестикулировать. Такси, включив свой зеленый, ищущий глазок, отъезжали, а прибывшие либо шли прямо к дверям, либо их чемоданы подхватывали швейцары и несли в гостиницу с неторопливой осторожностью, с какой носят, может быть, золото или хрусталь. Он усмехнулся пришедшему сравнению. Жена всегда долго собиралась, возилась с туалетом и прической, но Аверелли никогда не роптал, да и вряд ли кто бы стал роптать и сердиться на его месте — ведь у него была молодая и очень красивая жена. Это много, поверьте, когда вам далеко за пятьдесят, когда у вар пусть благородная, пусть внушающая почтение лысина, а зубы, хотя и сделаны лучшим в Риме дантистом, все-таки не слишком свои. Зубы… Зубы… Отличные зубы, такие же, как шелковое голландское белье, штучный костюм, элегантное пальто… И все-таки не оставляет подчас досадное воспоминание, что всего два-три десятка лет ты же был гибок, смугл, ясноглаз и волосы были, как новая щетка, и не приходила всерьез мысль, что время угрожающая штука. Время… Время… Аверелли задумался и перестал разглядывать приезжающих.
Время… Кто его считает в двадцать? Его начинают ценить и считать после сорока и то, возможно, самые умные, самые предусмотрительные. Собственно… ум, наверное, и есть способность к предусмотрительности… Забавно… Простая истина… Что же это жена сегодня так долго? Ничего. Пусть. Кто любит розы, должен любить шипы… А среди этих русских женщин много интересных. И попадаются совершенно итальянки… И много хороших мехов… «Volpe… Volpe azzurra… Zibellino…»{Лиса… Песец… Соболь…} — привычным глазом определял и оценивал он меха на воротниках и шапки проходивших женщин, но, пожалуй, более чем на воротники, смотрел он на женские лица.
Красивые женщины в России. Много красивых. И это не первое уже открытие как будто удивляло его. Он никогда не был равнодушным к женской красоте — что это за мужчина в таком случае, — но здесь он сравнивал, ведь жена его, сеньора Аверелли, была русская, и это обстоятельство всегда было предметом его странной гордости, а когда он приезжал сюда, в Ленинград, на аукцион, гордость его словно бы увеличивалась, удваивалась. Правда, жена родилась не здесь, не в России, но она была настоящая русская, сероглазая и добротная, и он с удовольствием отмечал, что некоторые из женщин, проходивших мимо, были немного на нее похожи. Жена прекрасно говорила по-русски и по-английски, он часто брал ее с собой — ведь с такой женой он мог обходиться без услуг переводчика и, во-вторых… Он не испытывал неудобств в этой неудобной в отношении женщин стране… Разумеется, если б ехал в Копенгаген, в Париж, в Сингапур или в Японию, он мог бы… Но и тогда он часто брал жену… Как это у русских говорится: «Не вози в Тулу свой… этот… а… само-фар…» Аверелли усмехнулся: кстати, она собиралась купить самовар в Ленинграде, и обязательно отапливаемый углем, не электро. Она говорила, что чай из угольного самовара вкуснее. Смешно… Пусть покупает. Каприз женщины ее суть. Только где в Риме они будут иметь
древесный уголь? Каменный, наверное, не может годиться на этот само-фар… Он посмотрел на свой электронный блестящий хронометр и поморщился. Часы показывали, что пора ехать. Аверелли покрутил зонт-трость, с рассеянным презрением приглядываясь к кучке юнцов в лосненых дубленках, в полосатых штанах и тертых джинсах. Парни совещались о чем-то возле подъезда и часто оглядывались.«Слетелись, как вороны… Везде, и в России тоже, эти хиппи, лаццарони, фарцано… Но где же она! Ho mostafretta! Non lo si deve fare! Cosi nonsi puo fare!»{Я очень спешу! Этого не следует делать! Так нельзя!}
Аверелли начал уже хмуриться. Лицо его приняло петушиное выражение, и он снова посмотрел на часы.
Он женился на русской девушке не потому, что ему не нравились итальянки. В свое время он мог иметь успех у женщин, его любили и девушки и матроны. Но… Если бы кто-то знал, как он взбивался в люди. Как исполнял свой план: превратиться из жалкого мальчика на побегушках, из торговца сигаретами вразнос — в сеньора Аверелли… Нет, это не просто, поверьте на слово, в наше время — начинать с нуля, делать себя, как говорят англичане, и свою судьбу. Кто способен на это?..
А он никогда не был баловнем фортуны. Он женился лишь сорока пяти. На итальянке. Но его первая жена была слишком экспансивна, слишком много требовала от него в то время, когда он еще не укрепил дело, воевал за престиж фирмы, и жена попросту бросила его, сбежала… Она была из полуаристократок… Тогда он разозлился на всех итальянских женщин и благословил небо за то, что удалось быстро оформить развод.
Потом снова годы каторжного труда — он много работал, работал, как раб на галере. Он учетверил состояние. Стал богатым. Однажды он уехал в Канаду и в Квебеке, в семье дальних родственников его познакомили с девушкой со странным русским именем Надежда. Когда ее имя перевели на итальянский, он пришел в восторг и от имени, и вообще от одного вида этой красавицы, во всем противоположной его первой жене. Надежда была чуть темноватая, цвета спелого колоса, натуральная блондинка, была полна и пышна, в глазах ее всегда словно бы отражалось вот это северное русское небо, она была нетороплива в движениях, спокойна и добра (такой оказалась и в жизни), и Аверелли употребил весь свой талант торговца и дипломата, все свое влияние, все чары, не исключая и бумажника, на чересчур щедрые подарки если не самой Надежде, то друзьям и родственникам, чтобы уговорить девушку выйти за него замуж. И он победил. Вот уже семь лет, как он счастлив. Надежда — Надина — Надин — его жена. Она родила ему двух похожих на него сыновей-погодков, и он боготворит ее, и любит ее, и балует ее и, если позволяет себе иногда ездить без нее во Францию и в Данию, то, может быть, лишь для того, чтобы, вернувшись, почувствовать сильнее уют и тепло и нежность своей северной королевы… Она стала теперь еще эффектнее в замечательных платьях, которые она заказывает с большим вкусом, а в норковом манто (ун мантелло визонэ), в песцовой или в собольей накидке она бесподобна.
Ему теперь завидуют друзья и знакомые, жена украшает его на всех балах, в театрах и на приемах, к ней стекаются взгляды — ибо она совершенно непохожа на женщин-итальянок… Досадно лишь, что сам он все-таки стареет, черт побери, стареет, как ни старается иметь спортивный вид — недавно стал заниматься бегом и гимнастическими упражнениями по новозеландской системе Хаукса. Держит диету и одевается моложе, чем требует возраст и положение главы фирмы.
Аверелли вздохнул и как будто прислушался к себе… А Надина все так же красива и молода, как семь лет назад… Черт побери… Все такое лезет в голову, когда не нужно… И он попытался отвлечься — стал считать окна и этажи у соседнего дома. Надо уметь всегда уходить от огорчительных мыслей, а особенно перед аукционом. Аутотренинг — прекрасная наука. Жаль, что он поздно стал брать уроки. Жаль, что образования направленного и даже высокого общего у него не было. Психология… Логика… Нигде они так не нужны более, чем в. его деле. Благодаря чему он неплохо зарабатывает? Может быть, и не только благодаря психологии, — нужно еще торговое чутье… Если не думать о черной собаке… А-а, вероятно, это их пудель Джомо… Итак, если не нужно думать о черной собаке, нужно думать о белой жирафе… Уметь управлять своими нервами и страстями — первая наука бизнесмена, уметь понимать конкурентов и партнеров, уметь чувствовать конъюнктуру интуитивно…
Ленинград нравится ему все-таки гораздо больше, чем Лейпциг или Марсель. Здесь чувствуешь себя гораздо более «заграницей», кроме того — в нем больше монументальности, столичности и покоя, и в то же время он постоянно напоминает ему Рим. А особенно этот, этот… Пьетрохов… Та же величавость улиц, пьяцца, кьеза и палаццо — площадей, церквей и дворцов, — европейская суть, какая-то единая и общая мысль живет здесь во всем… В архитектуре особенно… Может быть, это оттого, что Пьетербурх строили многие соотечественники — великие зодчие-итальянцы — и потому перенесли сюда милую сердцу готику, Лица наяд и кариатид?
— Надина! Наконец-то! — он устремился к ней, позабыв все упреки. — Ho spettato circa una mezzora! Я заждался, как на первом свидании! О-о-о! Ты всегда великолепна! Ты жемчужина! Ты сказка! Una bella! Una bella!
Она в самом деле была великолепна — эта боярыня из Канады — в новом шиншилловом манто и в пуховой русской шали. Она носила шаль по-русски. Как… ба-ба. А таких манто не более десяти во всей Италии…
Он торжественно оглядел жену, торжественно взял под руку и повел, понимая, что и здесь она потрясает прохожих, что мужчины обалдело останавливаются и смотрят вслед. Такси у гостиницы было много. Они толпились длинной очередью. И он повелительно махнул. E’libero! Он усадил жену и, не желая расставаться с ней, сел не с шофером, не так, как обычно садятся русские.