След
Шрифт:
«Во имя Отца и Сына, и Святого Духа!..»
– Аминь!
– осеняя крестным знамением, ревел Тимоха, помогая выбраться из купели «крещённым».
Последним «крестили» того, кто в хер веровал. Чтобы не брыкался кабан здоровый, руки-то ему ещё давно за спиной скрутили. Так и кинули в полынью со связанными руками. То рыжая голова покажется над водой, то унырнёт.
– Ну, веруешь в Господа нашего Иисуса Христа?
– Не верую!
– А веришь, чудская скотина, в Создателя?
– Не верую!
– Подохнешь!
– Не верую!
И вновь тёмная вода смыкается над его головой. Да ведь не потонуть ему самому, не уйти под лёд от
– А теперя веруешь?..
Девка, та, что с медвяными волосами, упала перед Юрием ниц. Волосы от воды тяжелы, облепили белое, нежное тело.
– Не губи его, князь! Служить тебе станет! Дай срок, и веру примет твою, коли впрямь она истинна!
– Да, не брал бы ты греха на душу, Юрий, - заступился за нехристя и Редегин.
– Не вина, а беда его, что невразумлен! Бог прощать велит…
– Я не Бог.
– Спаси его… - Девка, ползая на коленях и пугая коня, старалась припасть губами к красным сапогам княжича.
– Что так плачешь о нём, жених твой?
– Брат мой! Чист он сердцем, дитё!
– Экое дитё-то!
– смеётся Юрий. Но смех его не уверен, не весел смех.
– Ну, говори уж: веруешь что ли?
– ухватив парня за волосы, просит уже, чуть не молит сознаться того Конобей. То ли занравился ему упрямством своим и силищей этот парень - так сильному нравится сильный, то ли жалко стало Конобею вот так безо всякого прока топить уже не чужого, а своего холопа.
– Да говори уж, чего ты! Неужто любо тебе за хер-то погибать?!
Парень бессмысленно глядел в выпученные глаза, рыгал водой, а всё же мотал головой: не верю.
Сбившись в кучу, чудь толпилась на берегу. Даже дети умолкли. Кто постарше, глядели заворожённо из-под материнских рук на полынью и на княжича. Самые неуёмные в потехе дружинники и те построжели.
Лишь девка выла, задыхаясь и всхлипывая:
– Спаси, господине, спаси…
И тут Юрий сделал то, чего уже потом никогда не дозволял себе. Нет, не пожалел, нет, но смилостивился:
– Ладноть, тащи его! Авось образумеет…
И от тихого ли его голоса, от слов ли его, от того ли, что зло в себе победил и явил добро, единым вздохом, как под ветром листва, пала чудь на колени.
И Конобей, то ли не поняв, то ли не услышав, стоял на коленях перед полыньёй, удивлённо глядя на князя.
– Вот как надо-то, - благостно произнёс Редегин. Юрий полоснул его жёстким взглядом. Он уж жалел о сказанном, понимая добро за слабость.
«Нет, не так надо с ними, не так!
– будто кто нашёптывал.
– Доброго - не поймут, слабого - не простят…»
– А-а-а!
– будто не выиграл, а проиграл - махнул рукой Юрий и зло крикнул Андрюхе: - Чего рот раззявил! Тащи уже!
Конобей за лямку подтянул из-подо льда парня, ухватил за волосы и рывком, как и волосы-то не снял с головы, вытащил из воды безжизненное, посиневшее тело и захлопотал над ним, приговаривая:
– Живи, паря, живи! Бог, знать, простил тебя! Видать, на роду тебе писано быть христианином…
Юрий носком сапога приподнял голову девки. Вгляделся в омут вишнёвых глаз. Девка глаз не отводила. Напротив, точно не она это выла миг назад - крупно, по-звериному лязгая от холода белыми жемчужинами зубов, сейчас глядела насмешливо: «Ай, сил не хватило на душегубство-то? Ай, не твой тот Бог, кому молишься? Али глянулась я тебе?»
Или всё это так, примстилось княжичу? Чудское племя - разве их разберёшь?
– Со мной пойдёшь!
–
Пойду, коли зовёшь, - выдохнула она.Глава пятая
Сон был смутен и чёрен, как будущее, о котором сколь ни мечтай, ни загадывай в восемнадцать лет, все одно попадёшь пальцем в небо, даже если невзначай и сбудется все, о чём ты загадывал. Потому как, если и сбудется, то не тем обернётся.
Ничто не помнилось: ни как, ни почему, ни зачем! Одно осталось в уме, словно в глазах дальний и зыбкий свет. Будто он, Юрий, идёт под отцово благословение. И знает, что именно под отцово! Только отец перед ним странен: тот же, а вроде не тот, признан, да не узнать!
Вроде то же лицо, та же строгость в чертах, но старее и суше отцов лик и в окончательной строгости заострились черты. А главное, бледен отец той холодной, неживой желтизной, что нисходит на мёртвых.
– Али ты, батюшка, помер?
Молчит - отрешён.
И одежда на нём не княжеская: вместо шапки - клобук, Вместо ферязи - ряска. Но не чёрная, а белым-бела, аж в глазах слепит. Одна рука у батюшки поднята, готовая к крестному знамению, в другой - свеча.
– Пошто то, батюшка?
Молчит отец.
О многом хочет спросить Юрий, но уста будто воском сковало. Боясь опоздать, спешит под отцовскую длань, задыхается, преодолевая пространство, хотя отец-то рядом, кажется, руку протяни и дотронешься. Наконец, достигает отца, точно шёл к нему издали, падает в ноги, мол, благослови меня, батюшка!
Ан в сей миг свечка в руке у отца погасла, будто дунул на неё кто!
Кто?
И тьма…
Юрий открыл глаза - тьма. И душно. И по груди словно когти скребут, к сердцу подбираются.
«Сгинь, нечистая!»
Юрий ещё долго лежит в темноте не шевелясь, приходя в себя от сна, как от похмелья.
«Сон какой нехороший. Батюшка, точно мёртвый, и в клобуке? Знать, схиму принял? Тьфу ты, чтой-то я о нём как о мёртвом? А покойник-то во сне, бают, что на погоду. А живой-то покойник - на что? Да тьфу же ты, прости меня Господи! Рази бывают покойники-то живыми? И благословения не дал, - вспомнил с досадой Юрий, - вот же! Нет, не хорош сон! Да и безлепый какой-то: батюшка-то, чай, жив, что с ним сдеется?
– уже веселей усмехнулся Юрий.
– Ему ещё стол великий под дядей заместить должно, тогда уж… Тьфу ты!
– теперь уж на самого себя плюнул Юрий.
– Экая дрянь с утра в башку лезет!»
Но долго ли нас занимают пришедшие неизвестно откуда и канувшие в беспамятство даже самые необычные, а может быть, и вещие сны, тем более когда нам восемнадцать лет?
Жарка перина у боярина Коровы, отцова милостника, поди чижовым пухом набита. Наволочки камчатые, шиты золотом. Одеяльце соболем подбито. И всё цвета червленного, словно кровь. Зело разжился боярин, коли в таких постелях почивает на обыденку. Или княжичу лучшее велел постелить?
В первый раз Юрий в гости к Корове нагрянул, да и то ненароком. Вчера, как чудь-то «покрестили», двинулись по Ердани и спустя совсем малое время (знать, от Гжели-то по бору в верном направлении плутали) вышли на Коломенскую дорогу. Повернули к Москве, да уж затемно было, вот и заночевали в первом селе, попавшемся на пути. То как раз и оказалось загородное сельцо Ивана Коровы, известного на Москве богатея.