Следствие ведут знатоки

— Теперь долго не поеду.

Вероника тащит его в комнату и начинает танцевать вокруг, припевая: «Олежка вернулся, вернулся, вернулся!» Танцует не потому, что Коваль ею любуется, а скорее для себя — от радости, от юной непоседливости, — и останавливается, только когда замолкает служившая аккомпанементом музыка из телевизора.

— Ты прямо с дороги?

— Нет, побывал в конторе.

Что-то мелькнуло, видно, в лице, и она уловила:

— Неприятности?

— Чуткая моя девочка. Да, пришлось… уволить одного сотрудника.

— И теперь жалко?

— В незапамятные времена мы были друзьями. Взял его к себе, и вот ошибся. Ладно, пустяки…

Грубым дается радость. Нежным дается печаль. Мне ничего не надо. Мне никого не жаль.

— «Жаль мне себя немного, — вторит Ковалю Вика, — Жаль мне бездомных собак…» Удивительно, что ты любишь Есенина, — говорит она. — Ты такой волевой, сильный. А впрочем… я о тебе ничего не знаю.

— Больше всех.

— Ничего! Даже где ты работаешь.

— Директор КСИБЗ-6, — шутливо представляется Коваль.

— КСИБЗ? Как это расшифровать?

— Понятия не имею. Никто на свете не знает.

— Да ну тебя! — смеется Вика и перескакивает на другое: — Ой, Олег, я разбила твою японскую вазу!.. Ругаться будешь?

Вид у нее виноватый, против чего Коваль решительно протестует:

— Вика, здесь все твое!

— Но ты же покупал!

— Все твое! Хоть в окно выкини! И никогда больше не извиняйся. Что без меня делала?

— С тоски подыхала. Разрешил бы работать пойти?

— Чтобы ты опять слушалась дурака-начальника? Смотри сюда, — Коваль держит на ладони коробочку. В коробочке кольцо. Вероника смеется:

— Еще кольцо? Олег, я кругом окольцована!

Все вокруг свидетельствует о его стремлении создать здесь райское гнездышко. Обстановка квартиры нестандартна, много картин, шкуры, изысканная посуда за стеклами серванта. Причем упор не на явную роскошь, а на артистизм и коллекционность.

Курков входит к Знаменскому.

— Звали, товарищ полковник?

— Звал. Мне тут привезли материал на наркомана Демидова. На днях он попал под машину. Да вы сядьте. Жена Демидова тоже кололась, сейчас в роддоме. Надо найти в каком и осторожненько попробовать выяснить вот что: кто из оптовых продавцов снабжал ее мужа. Судя по тому, сколько при Демидове было денег и наркотиков, поставщик — крупная фигура.

Курков приближается к зданию роддома.

Затем — уже в белом халате — стучит в кабинет зама главного врача и скрывается там.

По коридору провозят каталки с младенцами — время кормления.

К заму главного спешит вызванная медсестра.

Пожилой врач просматривает принесенную ей карточку, сообщает:

— На четвертый день после родов было резкое нарушение сердечной деятельности, рвота, боли, потеря сознания. Еле отходили. Затем нормализовалось.

— Ага!.. Пожалуйста, пригласите ее сюда, — обращается Курков к сестре.

— Матери кормят, — взглядывает врач на часы.

— Ей не носят, Владимир Иванович, — напоминает сестра. — Он в реанимации.

— Ах, тот самый?! Новорожденный в критическом состоянии, едва вывели из комы.

Сестра направляется к двери, Курков останавливает:

— Секунду. Демидова получает передачи?

— Сейчас нет, у нее дома несчастье.

— Ясно.

Сестра выходит.

— Доктор, Демидова — наркоманка.

— Что?!

— Как вы не догадались! Ее болезнь — это была ломка, по-научному абстиненция. Все симптомы совпадают!

— Чудовищно!.. Вы наверняка?.. Боже мой, теперь все понятно… Тридцать пять лет я помогал людям являться на белый свет. И вот — матери-школьницы. Дети, которых никто не забирает. А теперь еще врожденные наркоманы! Боже мой, у него ведь тоже абстиненция… семи дней от роду! Я должен проконсультироваться, как спасать, — берется за телефонный аппарат.

— А стоит, доктор? Неполноценный. Обреченный.

— Так рассуждать бесчеловечно!

— Тогда давайте строить для врожденных наркоманов сеть приютов. Это социальная проблема. Сегодня у вас первый, завтра будет сто. Мать ведь скоро погибнет.

— Чего вы от меня хотите?!

— Да нет, ничего. Обмен мнениями. Я, кстати, на собственном не настаиваю. Но что касается Демидовой, надо принять меры.

На лице врача вопрос.

— Ломка не могла кончиться одним днем. А состояние нормализовалось. А передач она не получает. Следовательно?

— Вы намекаете, что кто-то из персонала…

— Конечно, кого-то она уговорила! Ее колют. Некрасивый случай. И подсудный.

— А если прыгнет с четвертого этажа, — врач тычет в окно. — Будет красиво?!

…К двери зама главного плетется по коридору Демидова. Худенькая, бледная, уже несколько увядшая в свои неполных двадцать лет. Глаза бездумные, движения заторможенные.

— Присаживайтесь, мамаша, — встречает ее врач, мучимый жалостью. — Как себя чувствуем?

— Я в порядке…

Речь у нее прерывистая, с паузами, вопросы, даже самые простые, как бы не сразу доходят до сознания, и ответы рождаются не вдруг, ощущается «сдвинутость» психики, отключенность от внешнего мира, причем с оттенком безмятежности.

— А что вы переполошили всех семнадцатого? Не повторялось?

— Нет… Это… Вероятно, нервное…

Больше врачу спрашивать нечего.

— Вот, товарищ приехал, — вздыхает он. — Из милиции.

Демидова медленно переводит взгляд на Куркова.

— Догадываетесь, почему я к вам?

Она старается сосредоточиться.

— Вероятно… про мужа… Знаю, погиб.

— Нет, я про наркотики.

Курков ожидал реакции, но женщина только поежилась и уставилась в пол.

— Передач вам не носят, как же вы устраиваетесь?

Молчание.

Курков приглушает напор в тоне.

— Мы вас беспокоим только как свидетельницу. Понимаете? Но прошу ответить.

— Я не знаю… о чем вы…

Такая внешне беззащитная, податливая, а неизвестно, как подступиться. Чем ее пронять?