Следы под окном

Эти сигналы приносили Семёну немалую выгоду. Его угощали, поили, задабривали — лишь бы молчал. Пить он научился от отца. От своих прихвостней знал все, что делается в деревне. Заколол хозяин кабанчика и опалил его, а не содрал кожу и не сдал её, как положено, — Семён тут как тут. «Лёгкая кавалерия активной молодёжи, — объявлял он на пороге хаты. — Пришли составить протокол на штраф. Почему не ободрали кабанчика, нарушили закон?» Тогда были такие группы «лёгкой кавалерии» из числа комсомольцев, которые делали неожиданные налёты-ревизии, проверки для выявления непорядков. Что было делать хозяину злополучного кабанчика? Выгнать в шею Семена с дружками? Боязно, ведь побежит сразу в сельсовет, в милицию. «Семён, не поднимай шума», — начинал хозяин уговаривать его. Семён видел, как унижается перед ним хозяин, и, торжествуя от ощущения власти над человеком, прощал вину, обещал молчать, получив взамен кусок свежего сала.

Алена была моложе Семена лет на шесть, но запомнила его в те годы по двум случаям. Однажды ей, ещё девчонке, попало от него. Мимоходом как-то задел её Семён, дёрнул за косу, сорвал ленту. А она и крикни ему вслед: «Пёс поганый!» Он догнал её и ударил. Мало этого, ещё и отцу её, Макару, наговорил, что Алена будто бы сорвала с креста на могиле Семёновой бабки ручник и утопила в речке. И свидетелей привёл — двух сорванцов. Макар пообещал разобраться и наказать за это дочку. «Не надо наказывать, — сказал Семён, — она уже от меня получила».

А другой случай произошёл позже, перед самым отъездом Грака из Кривой Нивы в Кругляны.

Алена с матерью и другими женщинами возвращалась с поля, где они жали колхозную рожь. В передниках несли колосья, собранные после жатки с земли. Время тогда было голодное, и кое-кто, случалось, тайком на колхозном поле стриг колосья, вылущивал из них зёрна. Против таких «стригунов» велась суровая борьба. В поле на вышках дежурили пионеры и комсомольцы, охраняли от «стригунов» жито. Пойманных «стригунов» отдавали под суд за воровство колхозного имущества.

И вот Семён Грак по чьему-то поручению (а его активность, как и активность отца, власти поддерживали) перехватил женщин, у который в передниках были колосья, и начал записывать их фамилии.

«Списочек этот отдадим куда следует, и поедете вы все ту-ту — на Соловки», — пригрозил он. Одни женщины как шли, так и не остановились на его угрозы, другие попробовали объяснять, что колоски подобрали на дороге. Алена же, ещё малолетняя, а потому и смелая, помня подзатыльники и ложь про ручник с креста, подошла к Семёну, выхватила из рук бумагу, на которой он записывал женщин, и побежала вперёд, на бегу разрывая её на кусочки. «Пёс поганый, — крикнула, оборачиваясь, — мы же не колосья несём, а траву свиньям!» Грак растерялся: в самом деле, сверху в передниках лежит трава, а что под ней, ему теперь не дадут проверить. На Грака посыпались проклятия осмелевших женщин: и чтоб его припадок прихватил тут же, в поле, и чтоб у него руки-ноги поотсыхали, и чтобы он имя своё забыл… Грак пригрозил тогда Алене отомстить и отомстил бы, да приехал Савка и перевёз семью из Кривой Нивы в Кругляны.

Так кривонивцы расстались с Граками, надеясь, что навсегда.

Да вот Семён Грак появился снова в Кривой Ниве — уже начальником. Людей он всех хорошо знал, хорошо помнил и все прежние обиды. Он был теперь властелином над кривонивцами и упивался своей властью, испытывая наслаждение, свойственное всем властолюбцам, большим и малым, когда они видят, что внушают страх.

Не забыл он и Алену. В свой пятый, а может, и десятый приезд в деревню навестил её. В тот день неожиданно потеплело, с утра засветило яркое солнце, проходя свой короткий зимний путь по чистому небу, и под теплом его лучей начал таять снег.

Грак вошёл в хату один — в хромовых сапогах, великоватых для него (видно, с чужой ноги), в морском кителе и синих командирских красноармейских галифе. Фуражка немецкая, с длинным козырьком, на ремне висят пистолет в кобуре и мешочек с гранатой, на груди — чёрный немецкий автомат. Удивило, что Грак так легко одет, зима все-таки. Потом догадалась, что шинель, наверное, в школе оставил, где остановились все полицейские.

Алена сразу и не узнала Грака, в прежние его приезды в деревню она с ним не встречалась, старалась не попадаться ему на глаза. Сильно изменился он с тех пор, как уехал из Кривой Нивы, вытянулся, острое когда-то лицо округлилось. Только глаза остались прежними — с застывшим, немигающим взглядом, как у рыбы или змеи, да ямочка на подбородке. Про такие ямочки говорят — гусак ущипнул.

Войдя в хату, Грак протянул руку одной Алене.

— Привет. Поганый пёс тебя приветствует. Узнала?

— Узнала, — она, помедлив, протянула в ответ свою ладонь.

Он крепко, до боли, её пожал и долго не отпускал, как Алена ни старалась высвободиться из его руки, неприятно скользкой от ружейного масла, которым был обильно смазан автомат.

В хате как раз собирались обедать. Серафима схватила табуретку, махнула по ней передником, подставила к столу.

— Пообедайте с нами, Савкович. Вот и бульбочка горячая, рассыпчатая и капусточка из погреба, холодненькая, — начала она приглашать Грака.

Семён сложил руки на груди: левой ухватился за сгиб правой, а правую положил на левое плечо и пожимал его, словно оно болело; в такой позе, новой для него, стоял, презрительно оглядывая стол.

— А что ж это вы бульбу без сала едите?

— Семён, да откуда ж теперь сало? — пожаловалась Серафима. — Были недавно ваши и все, что в кадке оставалось, забрали.

— А где ж припрятанное? Думаете, не знаю, что есть и припрятанное сальце?

Однако сел за стол и начал есть картошку с капустой, запивая простоквашей.

— Обед не хуже, чем при Советах. Правда, Алена?

Алена, не поднимая от миски головы, молча ела.

— Алена, ты что, оглохла? — недовольный её невниманием к своей персоне, переспросил он.

— Слышу, — ответила она, бросив на него короткий взгляд.

— А может, слезы льёте по счастливой колхозной жизни? Забыли, как колоски собирали?

— Было и такое, Семён, что говорить… да потом ведь наладилось, ты же знаешь, — вступила в разговор Серафима.

Макар молчал. Заросшее щетиной лицо его было мрачным, отчуждённым, в глазах стояла тревога. Макар чувствовал, что Грак пришёл неспроста. Что-то задумал или дознался про связь Комковых с партизанами? Надо бы с ним быть поласковей, поугодливей, он же любит, когда перед ним на коленях ползают — как же, начальник, власть; но не умел и не мог Макар притворяться.

— Так что ж, Макар, ты не захотел старостой стать? — обратился к нему Семён. — Или все ещё красных ждёшь, а? — В голосе его прозвучала неприкрытая угроза.

— Партизан боюсь, придут да и прикончат.

— Испугался! А вот отец мой не побоялся. Староста в Круглянах.

— Староста? — удивился Макар.

— Что, не слышали? Уже полгода. И не боится.

— Не слыхал.

— Семён, — заступилась за мужа Серафима, — здоровья нет у Макара, чтоб старостой быть. Мы ж теперь все старосты, по очереди. И то страшно. Вот Парфена убили какие-то люди из леса… Ты лучше расскажи, что на войне слышно, где там наши?

— Наши? — всем телом повернулся к ней Семён. Из-под выпуклых надбровий холодно сверкнули застывшие глаза. — Поджидаете?

Серафима поняла, что сказала не то, начала выкручиваться:

— Семён, да я ж про наших кривонивцев говорю. Вот же сколько на войну забрали, из каждой хаты, считай.

— Дураки ваши кривонивцы. Надо было домой удирать, когда отступали. Меня тоже мобилизовали, а я дома давно.

Грак говорил, поглядывая на Макара со злорадной усмешкой и потирая пальцем свою ямочку на подбородке. Алена видела его недобрый взгляд, и в сердце её закрадывалась тревога.