Слепец в Газе

— Единственное, чего я желаю, это быть в чем-нибудь полезным. Джоан снова подняла лицо и наградила его мимолетной улыбкой благодарности.

— Ты сделал многое уже тем, что просто выслушал.

Они вышли из ресторана, и Энтони, проводив ее до автобуса, направился к Британскому музею, раздумывая по дороге, какого рода письмо написать Брайану. Стоило ли ему умыть руки и просто послать отписку о том, что Джоан чувствует себя хорошо и счастлива? Или он должен сообщить Брайану, что она все ему рассказала, и затем продолжать советовать, увещевать, убеждать? Энтони прошел мимо двух огромных колонн портика в холодный мрак внутри. «Обычная проповедь, — подумал он с отвращением. — Если только можно подходить к этой проблеме так, как к ней нужно подходить — как к раблезианской шутке [249] . Но от бедного Брайана вряд ли можно было ожидать того, что он увидит все в нужном свете. Даже если бы размышления — для разнообразия — в раблезианском стиле принесли ему огромнейшую пользу. — Энтони показал свой билет служащему и прошел в читальный зал. В этом всегда была беда, — размышлял он, — никогда не удается заставить человека быть каким-нибудь, кроме того, какой он есть в действительности, или повлиять на него средствами, в надежности которых он уже усомнился». Он толкнул тяжелую дверь и оказался под куполом, источавшим слабый запах книжной пыли. Миллионы книг. Сотни тысяч авторов из разных веков, и каждый был убежден в своей правоте, уверен, что знает заветную тайну, думал, что сможет убедить весь мир тем, что доверит ее бумаге и чернилам. В то время как конечно же единицы, которых удавалось убедить, были те, которых природа и обстоятельства уже убедили. И даже на них нельзя было полностью полагаться. Обстоятельства менялись. То, что казалось истинным в январе, уже не действовало в августе. Служащий протянул Энтони книги, отложенные для него, и он прошел на свое место. Огромные духовные пласты в непрекращающихся родовых муках, и в результате — что? Si ridiculum murem requiris, drcumspice [250] . Довольный своим открытием, он оглядел читающих рядом с ним — мужи, похожие на моржей, тусклые фемины, индийцы, изможденные или цветущие, усатые патриархи, молодые люди в очках. Наследники всех веков. Удручающие, если воспринимать их серьезно, но также нестерпимо смешные. Он сел и открыл книгу де Ланкре «Tableau de l'Inconstance des Mauvais Anges» [251] — на том месте, где он кончил читать накануне. «Le Diable estoit en forme de bouc, ayant une queue et аи dessoubs un visage d'homme noir, ou elle fut contrainte le baiser…» [252] Он беззвучно рассмеялся. Еще одна шугка для Мери, подумал он. В пять часов он встал с места, оставил книги на столике и доехал на метро от Холборна до Глостер-роуд. Через несколько минут он уже стоял перед парадной дверью дома Мери Эмберли. Дверь открыла горничная; он по привычке улыбнулся ей и, воспользовавшись привилегией завсегдатая дома, побежал наверх в гостиную без объявления.

249

Рабле Франсуа (1494–1553) — французский писатель-гуманист. Отвергал средневековый аскетизм, ханжество и предрассудки.

250

Если хочешь увидеть глухую мышь, оглянись (лат.).

251

«Книга уличения злых духов» (фр.).

252

«Дьявол принимает образ козла, сзади у которого хвост, а спереди черное лицо, требующее поцелуя…» (фр.)

— У меня есть рассказ для тебя, — провозгласил он, перелетев порог комнаты.

— Наверное, грубоватый и пошлый, — ответила Мери Эмберли, сидевшая на софе.

Энтони поцеловал ей руку в той вычурной манере, которую недавно усвоил, и сел.

— Тем, кто пошл сам, — произнес он, — все кажется пошлым.

— Удачно сказано! — И с кривой улыбкой маленьких губ и темным мерцанием суженных век, она добавила: — Грязный ум — это пир на время.

Шутка была старой и не принадлежала ей, но смех Энтони тем не менее польстил ей. Это был смех от всей души, громкий и долгий — громче и дольше, чем позволяло само высказывание. Но на самом деле он смеялся не над ним. Шутка едва ли была отговоркой; его смех был реакцией, но не на отдельный стимул, а на всю необычайную и волнующую ситуацию. Чтобы иметь возможность свободно разговаривать о чем угодно (прошу заметить, о чем угодно) с женщиной, леди, подлинной «мясительницей теста», как мистер Бивис в моменты шутливых этимологических замечаний, бывало, говорил, ревностной английской мясительницей теста, которая была чьей-то любовницей, читала Малларме [253] и была знакома с Гийомом Аполлинером [254] ; послушать, как мясительница теста проповедует то, чем она занимается, вскользь упоминая постели, ватерклозеты, физиологию того, что вследствие неудобопроизносимости англосаксонского слова они были вынуждены называть l'amour — для Энтони этот двухлетний опыт, несмотря на нерегулярные измены Мери, был отравляющей смесью свободы и запретного плода, облегчения и приятного возбуждения. Во вселенной его отца, в мире Полин и тетушек таких вещей просто не было — но не было с болезненно, ярко заметным отсутствием. Как загипнотизированный пациент, которому было приказано увидеть пятерку пик как что-то эфемерное, они намеренно не замечали то, что не желали видеть, заговорщицки молчали о том, насчет чего были слепы. Естественные функции даже самых низших животных необходимо было игнорировать; не говорили даже о четвероногих. Случай с козой, например, был теперь одним из отборнейших анекдотов Энтони. Изысканный юмор — но теперь, по прошествии почти двух лет после того, как он познакомился с Мери и когда все это произошло, это казалось гораздо забавнее! Пикник в том жутком Шайдекском ущелье, с Вайсхорном, висевшим в нем как наваждение или пучок горечавки, подобранный внимательным мистером Бивисом в подножной траве, после того как семью посетил едва выросший козленок, жадный до соли с их яиц вкрутую. Уклоняясь и чувствуя легкое отвращение, несмотря на полученное удовольствие, две его маленькие сводные сестрички вытягивали руки, чтобы животное их облизало. Полин в это время делала моментальный снимок, а мистер Бивис, чей интерес к козам был чисто филологическим, цитировал Феокрита [255] . Пастушеская сцена! Но внезапно маленькое создание расставило ноги и, столь же невыразительно глядя на семейство Бивисов округлыми зрачками своих больших желтых глаз, стало мочиться на горечавку.

253

Малларме Стефан (1842–1898) — французский поэт-символист.

254

Аполлинер Гийом (1880–1918) — французский поэт-экспериментатор.

255

Феокрит (кон. IV—1-я пол. III в. до н. э.) — древнегреческий поэт. Основал жанр идиллии.

«Они не очень-то щедры на масло» и «Как великолепно сегодня выглядит старый Вайсхорн», — вымолвили Полин и мистер Бивис почти одновременно — она, вглядываясь в свой бутерброд, жалобным тоном, а он, смотря в отдаленье, с восторженной нотой в голосе.

В спешке и словно виновато дети подавили внезапный крик веселья и отвели лица друг от друга и от разгневанной козы. Моментально пойдя на компромисс, мир мистера Бивиса, Полин и тетушек снова обрел достоинство.

— И как же твоя история? — полюбопытствовала миссис Эмберли, когда смех поутих.

— Ты ее услышишь, — сказал Энтони и несколько секунд помолчал, зажигая сигарету и раздумывая, что и как сказать. Он хотел сделать свой рассказ интересным, одновременно занимательным и психологически глубоким; история для курительной комнаты, которая годилась бы для библиотеки или лаборатории. Для этого у Мери нужно вызвать двойную порцию смеха и восхищения.

— Ты знаешь Брайана Фокса? — начал он.

— Конечно.

— Старый бедняга Брайан! — Самим тоном, употреблением ласкательного прилагательного Энтони утвердил положение превосходства, заявил о своем праве, праве просвещенного вивисектора от науки на анатомирование и исследование. — Да, старый бедняга Брайан! Маниакальная озабоченность своим целомудрием! Девственность — самое неестественное из всех сексуальных извращений, — плакатно прибавил он, используя цитату из Реми де Гурмона [256] . Одобрительная улыбка Мери вселила в него новые силы. Свежие силы, естественно, за счет Брайана. Но в тот момент он не додумался до этого.

256

Гурмон Реми де (1858–1915) — французский писатель и критик.

— Но чего можно ожидать, — вмешалась миссис Эмберли, — если у него такая мать? Один из эмоциональных вампиров. Очередная святая Моника.

— Святая Моника Эри Шеффера, — дополнил он. Но в миссис Фокс не было ни единой черты святой Шеффера. Однако конец его рассказа, вызвавшего смех и восторг Мери, был достаточным оправданием каких бы то ни было целей. Шутка с Шеффером была великолепной, слишком хорошей, чтобы ей пренебречь, даже если она была отпущена не к месту. И когда Мери произнесла то, что в тот момент было ее любимой фразой, то есть сказала что-то о «маточной реакции» миссис Фокс, он цепко ухватился за слова и начал применять их не только к миссис Фокс, но и к Джоан, и даже (состряпав еще одну шутку на физической нелепости явления) к Брайану. Маточные реакции Брайана против целомудрия в противоборстве с маточными реакциями его самого и Джоан против обычных вожделений — это была драма. Драма, объяснил он, существование которой он до сих пор только подозревал и логически выводил. Теперь нужда в догадках отпала; он знал доподлинно. Прямо из первых уст. Или скорее из вторых — от Джоан. Бедная Джоан! Вивисектор положил очередную жертву на операционный стол.

— Как ранние христиане, — отпустила комментарий миссис Эмберли, когда он закончил.

Злоба и презрение в ее голосе внезапно заставили его вспомнить, в первый раз с того момента, когда он начал рассказывать, что Брайан его друг и что Джоан на самом деле несчастна. Слишком поздно ему захотелось объяснить, что, несмотря на все обстоятельства, опровергающие это, не было никого, кого бы он любил и кем бы так восхищался, как Брайаном. «Пойми меня правильно, — говорил он Мери задним числом и в воображении. — Я абсолютно предан ему». Он начал обдумывать эту тему. Но ни одна сколь угодно великая часть его внутренних излияний не могла опровергнуть того факта, что он предал того, кто доверился ему, и был непростительно злобен, не умея даже оправдать свое поведение. В то же время конечно же эта злоба казалась ему выражением собственной психологической остроты; это обманутое доверие, неотъемлемые факты, без которых острота не могла бы подействовать. Но теперь…

Он внезапно почувствовал смущение и одновременно косноязычие и укор совести.

— Я ужасно сострадал Джоан, — запинаясь, пробормотал он, пытаясь исправить свою вину. — Я обещал, что сделаю все, что могу, чтобы помочь бедной девушке. Но что? Вот в чем вопрос. Что? — Он произнес это с преувеличенной долей смущения. Смущенный, он был оправдан в том, что не оправдал доверие Джоан; он рассказал обо всем (начал он теперь убеждать себя) единственно для того, чтобы спросить совета у Мери — совета опытной светской женщины.

Но опытная светская женщина смотрела на него с сильным беспокойством. Глаза миссис Эмберли сузились и презрительно засверкали; левый уголок ее рта иронически сдвинулся.

— Самое прекрасное в тебе, — сказала она с мудрым видом, — это твоя невинность.

Ее слова были настолько оскорбительными, что он на мгновение забыл Джоан, Брайана, свое недостойное поведение и мог думать только о своем уязвленном тщеславии.

— Благодарю, — сказал он, — пытаясь наградить ее откровенно забавной улыбкой. Невинен, она полагала, что он невинен? После времени, проведенного вместе в Париже. После всех шуток о маточных реакциях?

— Так восхитительно юн, так трогателен.

— Я рад, что ты так думаешь. — Улыбка на его лице стала кривой; он почувствовал, как кровь приливает к щекам.

— К тебе приходит девушка, — продолжала миссис Эмберли, — и жалуется на то, что ее недостаточно целовали. А ты тут как тут, торжественно спрашиваешь, что ты можешь сделать, чтобы помочь ей! И теперь ты краснеешь, как свекла. Дорогой мой, я тебя обожаю! — Положив руку ему на плечо, она приказала: — Встань на колени посреди комнаты.

С изрядной долей застенчивости он повиновался. Мери Эмберли с минуту смотрела на него молча и с лучисто-издевательской улыбкой в глазах. Затем мягко спросила:

— Хочешь, я покажу тебе, как тебе нужно помочь ей? Хочешь? Он кивнул, не отвечая ни слова; но тем не менее на расстоянии руки она испытующе улыбалась ему в лицо.

— Или же я кажусь тебе дурочкой? — спросила она. — Хорошо ли ты усвоишь урок? Может быть, я буду тебя ревновать? — Она покачала головой и улыбнулась — веселой и «цивилизованной» улыбкой. — Нет, я не верю в ревность. — Она сжала его виски обеими руками и, шепнула, придвинувшись к нему вплотную: — Вот как ты можешь помочь ей.

Энтони почувствовал себя униженным из-за того, что она почти с презрением взяла на себя ведущую роль; но ни стыд, ни негодование не могло отменить знакомой телу приятной щекотки и желания. Он отдал себя ее поцелуям.

Пробили часы, и немедленно с верхнего этажа донесся приближающийся звук пронзительных детских голосов. Миссис Эмберли подалась назад и, прислонив пальцы к губам, оттолкнула его от себя.

— Ты должен быть семьянином, — со смехом сказала она. — Сейчас шесть часов. В шесть часов я становлюсь любящей матерью.