Слепой секундант

Андрей же едва сдержал возмущение, когда ему стали толковать о чуде. Выпрашивать чудо у Бога — этого еще недоставало! Таскать с собой копейку, как деревенская баба — ладанку с непонятным содержимым, это почти то же, что верить в ватку, пропитанную освященным маслицем, более, чем в Божье слово. А то, что чуда все-таки хотелось, раздражало его безмерно…

* * *

Он долго не мог уснуть, потом задремал на несколько минут, вскинулся, решил, что настало утро, стал шарить вокруг, ища одежду, собрался в сарай — стрелять. Насилу Еремей втолковал ему, что ночь на дворе. В итоге, выспаться Андрею не удалось, и он в дурном расположении духа велел везти себя на поиски Валера.

Валер после приключения со шкатулой побаивался, как бы те, кто имел на нее виды, не устроили сурового допроса сторожу Федору. Поэтому он наконец сбрил бороду и поменял местожительство. Комната в домике, которую он снимал, притворяясь плотником, осталась до поры за ним, имущества у него было немного, переезд он совершил стремительно и оказался на Итальянской. Зная, что Андрей будет его искать, он оставил записку у безносой бабы Феклы и засел в новом жилище.

Валер был из тех помещиков средней руки, что особой любовью к деревенской жизни не горят. Два села достались ему по завещанию и дали возможность бросить службу в Горной экспедиции. Жил он без лишней роскоши, тратил время на встречи с Элизой и чтение книг, и события последнего времени были для него тягостны: привязчивый по натуре, он искренне любил и Элизу, и Гиацинту, а вот суеты и потрясений не любил совершенно.

Вскоре Андрей уже входил в новую квартиру Валера, обставленную старомодной, но удобной мебелью.

— Как обстоят дела у Элизы? — спросил Андрей.

— Готовится к похоронам. Вороны, понятное дело, слетелись и каркают. Ну да теперь — пусть их! Завещание-то уцелело.

— А Гиацинта?

— С матушкой.

— Сейчас опасное для нее время — в дому мельтешат визитеры, все знакомцы покойника считают долгом притащиться — ведь так?

— Именно так, — Валер вздохнул.

— И в дом очень легко может проникнуть постороннее лицо, передать Гиацинте поклон от маркиза де Пурсоньяка. Лучше бы спрятать девицу. У меня есть на примете подходящее место, — и Андрей объяснил Валеру свой замысел, рассказав заодно про неудавшуюся женитьбу. — Бог уберег меня. Хорош бы я был, ежели бы граф опоздал на четверть часа! — завершил он эту историю и рассмеялся. Смех вышел какой-то невеселый.

— Уговаривать Гиацинту поселиться у графини будете сами, — сказал Валер. — Вас она, кажется, слушается.

Потом Андрей поехал к Граве и объяснил ему задачу. Доктор сперва принял гордый и неуязвимый вид, потом его осенило:

— Выходит, все сношения с девицей будут через меня?

— Выходит, так, — отвечал Андрей.

Граве в его понимании был фанатиком — всего себя отдал медицинской науке, а в брак мог вступить годам к пятидесяти, чтобы обзавестись наследниками, не более. Интерес к Гиацинте страстью, видимо, не являлся, а просто в докторе проснулось нечто человеческое, и проснулось ненадолго, — человек, более десяти лет безупречно игравший немецкую роль, с легкостью бы удушил в себе любое чувство, мешающее карьере.

— Этот безумный граф сбежал от меня, забыв глазные капли для матушки, я сам их отвезу. Не беспокойтесь, я войду с черного хода, у нас с ее сиятельством уговор. В такое время дама, я полагаю, еще дома, к тому же, на дворе метель…

— Метель… — повторил Андрей.

Он вспомнил, как однажды зимней ночью, разгорячившись над тайно купленным французским романом с непристойными гравюрами, он, не зная, как себя унять, выскочил на крыльцо — и в лицо ему ударил снежный вихрь. Андрей рассмеялся и подумал: вот так однажды придет истинная любовь, опалит холодом, пронижет жаром! И несколько лет после того метелица всегда будила в нем радостное ожидание…

— Поезжайте, господин Граве. И запомните новый адрес Валера, пригодится.

— Нужно придумать трогательные подробности.

— Куда уж трогательнее! Девица лишилась отца. Родня полагает, что она — плод преступной любви, и подрядилась сжить ее со свету. А доказать, что дитя доподлинно от законного батюшки происходит, сами знаете, невозможно. Есть основания полагать, что на ее жизнь будут покушаться, чтобы наследство досталось кузену. А у нее вся надежда на родного дядюшку, который затерялся где-то меж Парижем и Кенигсбергом. Да коли сыщется хороший жених — она бы с ним, повенчавшись, в Москву укатила, подальше от родни. Приданое у нее есть, и хорошее, но девица юная, неопытная, нуждается в истинно материнском руководстве… — эту историю они придумали вдвоем с Валером.

— Материнское руководство — именно та наживка, на которую графиня клюнет, — попросту выразился Граве. — Но есть другая беда. Ее сиятельство не любит красивых девиц. Она и горничными себя окружила — одна другой страшнее. А ваша протеже… она хороша собой… весьма…

— Этого я знать не могу.

— Она блондинка и… — и Граве вдруг выпалил: — Чистый ангел!

Андрей хмыкнул, но спорить не стал. Ему еще предстояла увлекательная беседа с этим ангелом.

Из дома на Гончарной, где проживал Граве, они вышли вместе. Эрнест уже остановил извозчика, и доктор был готов ехать.

— Послушайте, господин доктор, — по-немецки сказал Андрей, — вам не приходило в голову обзавестись своим выездом? Это прибавило бы вам солидности.

Если бы он мог видеть лицо Граве, то понял бы — попал в самую точку.

— Я, как положено доброму немцу, склонен к разумной бережливости, но ваш совет… — продолжать Граве не стал, но Андрей и так понял: он уже ломает голову, как бы поскорее обзавестись хоть санками с лошадкой, чтобы красиво привезти Гиацинту к графине.

Когда доктор уехал, Еремей, усмехаясь, обратился к питомцу:

— А что, коли и нам выезд поменять? В таком возке только чертям ночью за дровами ездить.

— Возок, говоришь… Вот что, дяденька. Сейчас мы поедем в конюшни Измайловского полка. Ты там для начала Тимошку со старыми конюхами познакомь, это ему пригодится. А потом — выспроси, не продает ли кто пару лошадок, неказистых, но резвых. Наши-то пятнадцать верст по хорошей дороге, по реке, больше часа тащились. Скажешь, нет?

— А наших куда девать?

— Может, в деревне какому-нибудь безлошадному бедняку просто подарим во славу Божию… — он вспомнил «царя на коне».

— Это бы хорошо, — одобрил дядька. — Это, глядишь, зачтется.

— Еремей Павлович, я не о том думаю, что зачлось бы, а о том — чтобы на скотину лишних денег не тратить. Да и негде нам четырех лошадей держать.

— Так ведь безлошадному коней кормить нечем и не на что.

— Ну, дадим им приданое.

Все же «царь на коне» застрял в памяти и даже вызывал некое беспокойство совести.

Старые конюхи приняли Андрея любезно и радушно. Тут же послали парнишек туда, сюда, потом вспомнили — вроде майор Саломатов собирался покупать хорошую пару и взял с собой, чтобы посмотреть и оценить, конюха Кондратия, но вид лошадей его не устроил. Нашли Кондратия, как раз накануне свалившегося с горячкой, выспросили, и к вечеру Андрея уже везли домой два славных караковых мерина-шестилетки; не та запряжка, чтобы по Невскому щеголять, но знающие люди сказали, что кони добрые и резвые.

Тимошка от беседы со знатоками совсем ошалел — он получил множество советов, которые очень плохо улеглись в голове, и едва не своротил возок в придорожную канаву — хоть и присыпанную снегом, однако достаточно глубокую. Фофаня попросил денег — отслужить молебен святителю Модесту, патриарху Иерусалимскому; он-де покровитель всякой скотины. А Соломин подошел к коням, протянул на ладони каждому по куску присоленного хлеба, ладонь дважды наполнилась горячим дыханием, и это было радостно. Живое тепло согрело душу ненадолго, и все же…