Слепые по Брейгелю

Застонала, перевернулась на спину, открыла глаза, оглядела пространство вокруг себя. Потолок, люстра, кусок окна, штора от ветра колышется. Господи, а ведь раньше, в детстве, эта спальня ее комнатой была… Именно на этой территории все самое страшное и происходило. И дядя Леша, и страдание ее неизбывного терпения, и чувство вины, и мамино непрощение… Как же она жила потом и не чувствовала этого? Забыла? Саша позволил ей забыть все, абсолютно все?

Хотя нет, такое не забывается, наверное. Взять хотя бы подлую историю с полковником Деревянко… Но и эту историю Саша в конечном итоге на свои плечи взвалил, никогда о ней ни словом, ни полсловом не напомнил. Все плохое забралось глубоко в память, законсервировалось, притихло. А сейчас, стало быть, вернулось… Те же ощущения вернулись, из детства.

Села на кровати, испуганно потрогала себя за лицо, за волосы. Не может быть, чтобы она осталась той же девочкой, не повзрослела вовсе, не осмелела. Нет, надо себя в руки взять, иначе с ума сойти можно.

Встала с кровати, вытянула наружу зеркальную дверь шкафа-купе. Нет, вот она в зеркале, взрослая женщина, не девочка вовсе. Только глаза у женщины девчачьи, никуда из них зайцы не делись. И лицо бледное, перепуганное. Немолодое уже. А все равно — будто детское, с наивным, горестно распахнутым взглядом — не обижайте меня, пожалуйста, тетеньки-дяденьки взрослые.

Нет, надо как-то убирать с лица это дурацкое выражение. Иначе придется шагать с ним из перепуганного детства в одинокую старость. Смешно же — старая перепуганная девочка… Недостойно, неестественно. Как будто никакой взрослой середины меж детством и старостью не было.

Хотя нет — была, была середина! Была, но она пробежала ее поверху, проскакала беззаботным взглядом по верхушкам деревьев. Счастливая была середина! Надо же, столько лет жила и не подозревала, какая она была счастливая.

Да, Саша был ее счастливой крепостью. Да, он отогнал прочь ее страхи. Да, она сразу ему поверила. И вцепилась в него мертвой хваткой. Вика права. Да, села на спину, как элементаль, и спаслась. На долгие годы спаслась. И спасибо ему за это, и пусть идет, если устал… Стряхнул с плеч, пусть. Только ей-то теперь что с собой делать? Умереть?

И снова накатил изнутри холод безволия. Потому что это произнести легко — умереть. А что делать, если не умирается? Так и жить со сломом внутри? Но как, как жить-то, если не получается? Страшно же, вот так, со сломом…

Собственное отражение в зеркале стало мутным, пошло водяными зигзагами. Хорошо, что слезы образовались, горячие, спасительные. Даже согрелась от них наконец. Всхлипнула, потерла ладонями мокрые щеки, подошла к окну.

Ах, вот оно в чем дело… Понятно, отчего ей полегчало. На улице дождь пошел. Мелкий, тихо шелестящий в сумерках. Теплая влажная монотонность, оглаживающая раненую душу, как добрая матушка оглаживает больное место у ребенка.

Да, она всегда любила дождь. Наверное, и в самом деле в ней живет человек дождя. Ошиблась ты, Вика, в своем обвинительном заключении, есть во мне «дождевое», сколько угодно есть, черт бы его побрал. Ох, как хочется туда, в дождь…

А может, и впрямь пойти, прогуляться? Конечно, страшновато одной, время уже позднее. Темно. И фонари в их переулке не горят. Если только по двору пройтись, под тополями, по мокрой траве… Подышать, расправить скукоженное в параличе нутро. Или на качелях на детской площадке посидеть… Да, очень под дождь хочется!

Лихорадочно натянула на себя джинсы, майку, сверху накинула легкую куртку-ветровку. В прихожей глянула на себя в зеркало — умыться бы не мешало, под глазами темные разводы туши видны. А с другой стороны — наплевать. Кто на нее будет смотреть в такой час, тем более темно на улице… Все по домам сидят, перед сном очередную порцию сериального мыла под зевок в себя впихивают. Так что залитый дождем двор в этот вечер — ее личное исцеляющее пространство.

Уже выходя из подъезда, вспомнила — зонт забыла. Но возвращаться не хотелось, хотя ударившие по темечку крупные дождевые капли были не такими уж и теплыми, как представлялось из окна. Подняла воротник куртки, сунула руки в карманы, двинулась в глубь двора…

Все-таки у них замечательный двор. Не двор, а маленький заросший парк со своими тайнами. Вот там, в зарослях бузины, есть маленькая скамейка, ее постороннему глазу не видно. А под лопухами в дальнем углу местная молодайка, гуляющая с ребенком, однажды семейство шампиньонов обнаружила. Хотя, может, это обыкновенные городские поганки были? Откуда здесь благородным шампиньонам взяться? Но самая главная достопримечательность их двора — это несколько могучих и гордых лип, заблудившихся среди своры плебеев-тополей. И сейчас стоят, чернеют мокрыми стволами. Ей почему-то все время казалось, что тополя робеют перед ними, шумят скромнее, чем положено. А скоро липы зацветут, запах пойдет в открытые окна фантастический! Бабушка Сима из третьего подъезда выползет с кулечком, начнет липовый цвет обирать…

Кроссовки быстро промокли в сырой траве. Волосы облепили лоб и лезли в глаза, дождевые капли мелко секли по лицу. И все равно было хорошо, свежо, озоново холодно. Наверное, страху тоже холодно стало, свернулся, забрался в свое логово, помалкивает. А дома, в тепле, опять вылезет…

Но лучше не думать об этом, пока хорошо, пока дождь. Присесть на детские качели, оттолкнуться ногами от земли, поднять лицо к темному небу… «Я ведь живу, небо, правда? Несмотря ни на что, живу? Да, любить не умею, дружить не умею, но есть же какое-то оправдание моей жизни?» Или никакого нет оправдания, и Вика права, бросив это обидное «элементаль», которое может существовать, лишь присосавшись к кому-то? Но тогда… Что же тогда делать? Наглотаться таблеток, самой уйти? Страшно.

Качели, скрипнув надрывно, остановились. Последний скрип, как последний крик. Будто эхо разнеслось по всему двору. И замерла, закрыла глаза, прислушалась, будто ожидая спасительного ответа… Хотя — откуда? Не будет никакого ответа. Надо самой решение принимать. Хоть и страшно.

Все, все страшно. Жить одной — страшно. Самой уйти — страшно. Но что же тогда делать?! Может, просто сидеть и ждать, когда Саша вернется? Надеждой жить? Цепляться за нее, как утопающий цепляется за соломинку?

Вдруг что-то ткнулось в ее колени, фыркнуло, заскулило. Открыла глаза, ойкнула громко — собака! Незнакомая какая-то — вроде она всех собак во дворе знает. А эта большая, черная.

— Луша! Луша, ты где? Сюда, Луша! — прилетел издали, от подъездов, мужской голос.

— Это ты, наверное, Луша, да? — заискивающе обратилась она к собаке, трусливо поджимая ноги. — Ну, и чего ты сюда прибежала? Слышишь, хозяин зовет? Иди давай, иди отсюда… Это мое место, я здесь гуляю… Иди, Луша, я тебя боюсь! Ну, пожалуйста…

Собака и не думала уходить. Стояла, махала хвостом и, как ей показалось, улыбалась. Чего хочет-то? Чтобы она ее погладила? А вдруг укусит? Может, это и не собачья улыбка вовсе, а оскал такой? Да и не хочется ее гладить, мокрой рукой по мокрой шерсти, фу…

Она никому никогда не признавалась, но, если сказать по правде, не терпела рядом с собой всякой живности — ни собак, ни кошек, ни хомячков, ни канареек в клетках. Не признавалась, потому что боялась прослыть жестокосердной. Это ведь общепринятое мнение, никуда от него не денешься — если человек не любит живности, значит, у него душа грубая и жестокая. И получается, что удобнее помалкивать благоразумно, не озвучивать своих неприятий. А если, бывало, где-нибудь в гостях вскакивала на колени хозяйская кошка и начинала мурлыкать утробно, сжималась вся от болезненной оторопи, вызывающей душевную аллергию. А что, бывает же… У других бывает аллергия на кошачью шерсть, а у нее — на утробное мырчание. Мурашки по коже бежали, и спина болезненно напрягалась. Саша всегда, помнится, шутил на эту тему. Говорил, что в прошлой жизни она была кошкой. А кошки с кошками никогда не дружат, каждая свое пространство бережет.