Слезы и молитвы дураков

— Тоже о моем здоровье справлялся? — сверкнул глазами прыщавый Семен.

— Он всегда справляется… хоть и дальний, но все-таки родственник.

— Все?

— Что все?

— Все приветы?

— Вроде бы все…

— Тронут. — Прыщавый Семен вдруг встал с кровати, подошел к отцу, взял за плечи, повернул к двери и властно прохрипел: — Иди! А то, не дай бог, еще заразишься.

Ешуа и эту обиду снес.

— Да, — задумчиво протянул корчмарь. — Весь дом горит… от пола до крыши… и чад от нас идет по всему местечку…

— Что ты порешь?

— Я видел его… того… в ермолке…

— Где? — оживился сын.

— Я его до Рахмиэлова овина довез.

— Ты… довез?

— А что? Еврею приходится ладить даже с нечистой силой.

— И что же ты узнал?

— Сирота… мать погромщики убили… кровь, говорит, еще не засохла…

— Чья?

— Матери… на булавке…

— Брешет, собака!

— Проехали мы с ним от развилки до окраины, а я до сих пор опомниться не могу… всю ночь ворочался… не спал…

— Говоришь, у Рахмиэлова овина слез?

— Да, — сказал корчмарь. — Ты его, Семен, не трогай!.. Может, в твоей хворобе он и не виноват… Я даже его к нам пригласил. Накормим, дадим денег на дорогу, и пусть едет с миром…

Прыщавый Семен молчал и что-то обдумывал.

— А если не придет?

— Тем лучше, — ответил корчмарь.

— Нет, — возразил сын. — Так легко он не отделается…

— Зачем еще один грех брать на душу?

— Один или сто… Кто виноват в одном, тот виноват во всех.

— Что же по-твоему получается, я и за грехи урядника отвечаю? — поддел сына Ешуа.

— Отвечаешь! — воскликнул прыщавый Семен. — Разве ты хватаешь его за руки, когда он кого-нибудь порет или лезет в чужой карман? Все мы грешники… И этот твой несчастненький в ермолке тоже… только до его греха докопаться надо…И я, кровь из носу — докопаюсь… Праведник вшивый нашелся… посланец бога… все мы посланцы дьявола, все… Иди!

— Господи! Горим, горим, — пробормотал Ешуа.

— Горим, — согласился прыщавый Семен. — Горим и водкой тушим.

У двери корчмарь Ешуа обернулся:

— Зачем к тебе Нестерович приходил?

— Приветы передал, — усмехнулся прыщавый Семен. — От уездного исправника Нуйкина… от виленского вице-губернатора, от царя-государя Александра Второго… справляются о моем здравии, спрашивают, не нужно ли чего-нибудь мещанину Семену Манделю…

— Не связывался бы ты с ним, — посоветовал корчмарь.

— А с кем прикажешь связаться? С Маркусом Фрадкиным? С братьями Спиваками? Да я для них трактирный ублюдок, от меня за версту твоей водкой разит.

— Можно отсюда уехать.

— Куда? В Ковно? В Вильно?

— В Америку.

— Торговать селедкой? И там на мещанина Семена Манделя какой-нибудь урядник или исправник найдется. Зачем менять исправников?

— Умному еврею и исправник — не помеха.

— А я не умный… Я дурак. А дураку даже собственный отец — помеха.

— Ты еще болен, Семен.

— А я никогда не был здоров.

— И все же мой совет: держись подальше от Нестеровича. Если еврей чего-то и может добиться в жизни, то не чужими наручниками, а своими руками…

Через три дня прыщавый Семен впервые вышел из дому. Он слонялся по двору, вокруг корчмы, дышал полной грудью и ни о чем не думал. Он подолгу сидел под дикой грушей и глядел на крохотные сморщенные плоды, на корявый ствол, на чистое, как будто выстиранное небо, по которому куда-то плыло единственное заблудившееся облако, быстрое и легкое, как детское сновидение. Прыщавый Семен провожал его печально-завистливым взглядом, и оно, просвеченное чужой болью, как бы замедляло свой бег.

— Чего здесь сидишь? — спросила у него Морта.

— Смотрю…

Прыщавый Семен помолчал и добавил:

— Вон на то облачко… На что оно, по-твоему, похоже?

— На что? — Морта вскинула голову. — На кошку… Вон — мордочка, а вон — хвост…

— На кошку, говоришь, — разочарованно протянул Семен. — А я подумал… это, конечно, глупо… Я подумал, что оно похоже на мою душу… Ха-ха-ха… Маленькое, белое пятнышко в неоглядной пустоте… мечется… летит… тает… и никому, ни богу ни черту, нет до нее дела…

— Чем сидеть, пошли лучше коней поить, — неожиданно предложила Морта. — Я поведу каурого, а ты — гнедую.

— Пошли, — столь же неожиданно согласился Семен.

Они шли лесом: Морта впереди, ведя за поводья каурого, а Семен с гнедой чуть сзади. Лошади едва трусили, отряхивая с грив сосновую хвою. Прыщавый Семен смотрел на загорелую шею Морты, на ее крепкие, шуршавшие в траве ноги и чувствовал, как с каждым шагом к нему возвращаются силы и бунтует изголодавшаяся, не укрощенная болезнью плоть.

— Я буду купаться, — сказала Морта, когда лошади напились.

— И я буду, — подхватил Семен.

— Тебе нельзя… Отвернись!..

— Ладно.

— Отвернись!

— Господи! Вторая дева Мария! — выдохнул он и отвернулся.

Морта быстро сбросила с себя юбку, потом блузку и плюхнулась в сорочке в воду.

Волосы ее качались, как водоросли, и груди светили из-под рядна, как две спелые груши.

— Теперь смотри! — крикнула она, все дальше отплывая от берега.

Каурый и гнедая стояли в воде, касаясь крупными усталыми головами, гривы их перепутались, ноги их переплелись, ноздри расширились, и из них что-то прорастало, как прорастает колос из земли: неслышно, грешно и упрямо.

Морта вышла из воды, схватила одежду, бросилась в кусты и, не выжав волосы, оделась.

— Ты красивая, — сказал сын корчмаря.

— Все-то ты выдумываешь, Симонай!

— Красивая, — пробормотал он. — И я, знаешь, чего хочу…

— Не знаю, — опасливо пролепетала Морта.

— Хочу, как они… как наши лошади… чтобы одна грива… одни ноги… один рот…

— Не надо, Симонай!.. Ради всех святых!..

Морта бросилась к реке, выгнала из воды каурого и гнедую, вцепилась в поводья и, не оглядываясь, зашагала прочь.