Слезы и молитвы дураков

— Застыл!..

— Честь его памяти! — промурлыкал Ешуа. — Бог свидетель, мы сделали все, что могли.

Все подавленно молчали.

— Честь его памяти! — снова возвестил корчмарь и обратился к Рахмиэлу: — Где хоронить будем?

— Жена решит, — ответил Рахмиэл, прижимая к животу колотушку, словно у него самого вот-вот хлынет кровь.

Вошел прыщавый Семен, обвел всех взглядом, увидел покойника, скрюченного, жалкого, белую простыню в крупных кляксах крови, добрел до него, заглянул в мертвые глаза, сгорбился и по-вдовьи внятно и безутешно произнес:

— Бедняга!.. Упал с лестницы… Разбился насмерть. Бедняга!.. Выше крыши лестниц нет… ни для праведника, ни для грешника… никогда!..

Не было в его словах ни злорадства, ни скрытой издевки, ни раскаяния, а только не свойственная ему неизбывная, чрезмерная и ненарочитая печаль, хлеставшая, как кровь из раны, и никаким подорожником, никаким тысячелистником нельзя было ее остановить.

— Отец! — сказал прыщавый Семен. — Можно я булавку сниму?

— Какую булавку?

— С ермолки.

— Зачем тебе чужая булавка? Что, у нас булавок нет? Попроси у Морты — она тебе дюжину сыщет!

— Прошу тебя!

Они старались не глядеть друг на друга.

— Снимай! Ему она больше не понадобится.

— Спасибо, отец, спасибо…

Он подошел к мертвому, снял булавку, пристегнул к своей ермолке, и слезы оросили его бороду.

— Спасибо, — повторил прыщавый Семен, и от его ласковости и послушания все оторопели. — И Ошеровой вдове заплатить не забудьте… Голде…

— За что? — остолбенел Ешуа.

— За козленочка… жалко козленочка, — прошептал прыщавый Семен, нагнулся, поднял с пола мертвого козленка и принялся качать его, как младенца:

— Баю, баюшки, баю. Песню козлику спою!..

— Идите домой! Идите! — выталкивал зевак из корчмы Ешуа. — Без вас… справимся!.. Морта, запрягай гнедую… Семен… сынок!.. Положи козленка и помоги дяде Хаиму перенести к нам с пожарища пожитки..

— Страшно… страшно одному без козленочка, — сказал прыщавый Семен и, бормоча себе под нос не то песню, не то заклинание, поплелся к двери. На пороге он обернулся и, вытаращив печальные, почти безумные глаза на Морту, сказал: — Ты искала ружье… Оно в хлеву… под стрехой… в попону завернуто…

— Симонай!

— Строчите свою шапку… строчите!..

И прыщавый Семен вышел.

Морта закрыла лицо руками и бросилась ему вдогонку.

Но безумие, как и смерть, не догонишь.

Чужак лежал в телеге, прикрытый дерюгой, Морта правила лошадью, а сапожничиха Ципора, ночной сторож Рахмиэл и гаситель свечей Казимерас плелись по проселку, бежавшему быстрей, чем гнедая Ешуа к Мишкине, туда, где во весь горизонт чернел далекий и дремучий лес.

— Теперь уж он от нас не уйдет, — причитала Ципора. — Теперь уж он будет вместе с нами… Утром все сядем за верстак, а вечером похлебаем щи и ляжем спать… Когда он спит, он такой нормальный… как вы… как я… как эта лошадь…

— Сынок!.. — шептал Рахмиэл. — Арон!..

— Он не Арон, он — Цви, — поправляла старика Ципора. — Олень!.. А я… его олениха… А Гершен, Хацкл и Мордехай — его оленята… Мой олень, мой олень! — сквозь слезы говорила она.

Морта до боли сжимала вожжи.

Казимерас вздыхал, и от его вздохов солнце затянуло тучами, и разверзлись хляби небесные.

Такого дождя не было, кажется, со времен Ноя.

— Эй, ты не плачь! — воскликнула Ципора, запрокинув голову. — Ты же такой всемогущий!.. По ком ты, господи, плачешь? По ком?..

Зельда Фрадкина укладывала чемоданы.

Лукерья Пантелеймоновна и Ардальон Игнатьич ставили царскую кадку грибов.

Из дешевой материи шила пеленки праведнику Ошерова вдова — Голда.

Лесоруб Ицик расчищал от леса горизонт.

Рабби Ури смотрел в окно и ждал, когда с базара или из мясной лавки вернется домой муха-Рахель.

На пепелище вокруг своей груды вышагивал рекрут Нафтали Спивак.

Прыщавый Семен в ермолке, приколотой булавкой к волосам, раскачивал на кровати мертвого козленка.

Только дураки носили в ермолках воду на пожар, брели по этапу на каторгу, карабкались по лестнице в небо, умирали за чужие грехи, и возы с мертвыми дураками, землянами и небожителями, тарахтели по проселкам, по дорогам, по всей земле, от моря и до моря, от края и до края, и скрип тележных колес отдавался во Вселенной, как стон и предвестие.

XIX

Лупил дождь, и умные сидели дома.

— Хрю-хрю!

— М-у-у!

— И-го-го!

1978–1981